Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Есть тут кто-нибудь?

…но я уже ждал его. Я тебя ждал, о, боль моего измученного сознания, мое оправдание перед самим собой, мой кошмар, мой стыд и мое величие! Он вошел и сел…

— Нет ли огонька?

— Нет, — говорил я много раз Луису Гедесу, его пышные седые усы были желты от табака. — Да, пожалуйста, — говорю я Архитектору.

Он приходил так бесшумно, возникал неизвестно откуда, я многих спрашивал, видел ли его кто-нибудь, никто его ни разу не видел, а ведь я иногда заходил с ним в таверну Хромого, на почту и даже в церковь, и…

— Когда я был здесь с Архитектором, — сказал я однажды Хромому…

…а он начал оглядываться, ничего не понимая. Потом уставился на меня и долго смотрел, выпучив один глаз и прищурив другой, будто доискивался какой-то тайны, потом тактично сменил тему разговора, заговорил о погоде, о возобновлении работ — о господи! Я так счастлив, мое божественное тело — в соленой морской пене. Плыву к берегу, неторопливо загребая воду. На мгновение останавливаюсь, лежу пластом, смотрю на хребты волн, изрезанные пенными прожилками, на группки купающихся у берега. Мористее вижу еще несколько пловцов, на мокрых лицах счастливые улыбки. Первобытная свежесть, жизнь во всем ее полнокровии, бесконечная лучистая радость. Качаюсь на волнах, чуть шевеля ногами и руками. Тело мое невесомо, время остановилось, мне вольно и легко, я частица моря. Потом снова плыву, волны вспухают, становятся круче, наконец касаюсь коленями песка. Сразу ощущаю себя легкой игрушкой моря, теряю равновесие, взмахиваю руками, очередная волна бьет меня сзади по ногам, стараюсь удержаться. Волна с шипеньем накатывает на берег, рассыпается пенными хлопьями, а я вдруг почувствовал себя ребенком, о, мое детство — когда это было? Вода откатывается обратно, ступаю в нее пяткой, и мне кажется, будто моя стопа — быстрый корабль, рассекающий встречные струи. Наконец выхожу на пляж, тело снова стало весомым. Отяжелели ноги, по слегка покрасневшей коже пробегает озноб, я вздрагиваю, вспоминаю — о, бесконечно далекое детство. Вспоминаю мулов, которых приводили к кузнецу. Оводы впивались им в тело, и они то и дело подергивались, точно от электрического удара, но крылатые кровопийцы держались цепко. Вижу на свободном кусочке пляжа свою сложенную в кучу одежду, иду к ней. Крепко растираюсь полотенцем, закуриваю сигарету, вытягиваюсь, подставляя грудь солнцу. Наконец оборачиваюсь к Архитектору:

— Так что же происходит?

Мы с ним сидим в небольшой гостиной в глубине дома, у меня в руках пластмассовая коробочка. За окном туманный вечер, дерево в саду готовится встречать весну, набухли почки… или нет: кажется, зима еще держится. Туманный вечер, лишь светлая полоска заката над самым горизонтом.

— Так что же происходит?

Над самым горизонтом.

А мать меж тем подгоняет:

— Да живей ты, пошевеливайся!

Но тут моего голого бока коснулось что-то холодное и влажное. Я лежал на песке, закрыв глаза, тут я их открываю, приподнимаюсь на локтях — на меня смотрят серьезные и печальные собачьи глаза.

— Что тебе нужно?

Пес поднимает правую переднюю лапу и тотчас опускает ее, снова поднимает и снова опускает, что он хочет этим сказать?

— Что тебе нужно? Где твой хозяин?

Он пристально смотрит на меня, силится понять, в глазах грусть. Чешу ему за ухом, он ежится, закрывает глаза от удовольствия. Он маленький, вислоухий, мохнатый, темно-каштановая шерсть свисает с брюха сосульками. В рабочих семьях таких не держат, это ясно, где же его хозяин? Бродит пес, как бездомный. Гляжу по сторонам, вперед, толстая дама, развалившись в шезлонге, что-то вяжет, рядом мальчишки в трусах валяются на песке, кругом разбросаны полотенца, рубашки, штаны, чуть поодаль сидит на песке мужчина в мокрых трусах до колен, читает газету — чья же собака? Снова ложусь, пес доверительно кладет лапы мне на грудь. Поднимаю его за шкирку, ставлю на песок, он послушно садится и закрывает глаза, тоже греется на солнце.

— Да живей ты, пошевеливайся!

Спускаюсь по лестнице, на ходу застегивая ремень, мать оглядывает меня придирчивым оком, вид мой ее не устраивает. Завела в свою комнату, причесала как следует, поправила бант на шее. Затем расправила лацканы пиджака и, наконец, поставила рядом с братом и сестрой. Тут из кухни вышла Жертрудес с подносом, накрытым белоснежной вышитой салфеткой, вручила его сестре. Наверно, это было на пасху, а может, и на рождество, нет, скорей на пасху. Я прекрасно знаю, что там на подносе, как сейчас вспоминаю теплый дух, пряный-дразнящий-домашний, он пропитывает мои воспоминания, мою память, вкусный, излучающий тепло семейного очага. В нем радость пробуждения земли к новой жизни, на деревьях набухают почки. Птичьи трели словно перекрещивающиеся лучи, светлый праздник, по полям бегут ручьи, это бьет ключом сама жизнь, небо — ясный лик. Мы трое выступаем рядком, выходим на балкон, я вижу нас. Ты прелесть, Магда, мы серьезные, все трое, гляжу на нас со стороны. И время от времени заявляет о своем присутствии пес. Кладет на меня мордочку, хочет общаться, я его не трогаю. По ступенькам спускаемся с балкона, Магда несет поднос перед собой. Мы выполняем древний, как мир, ритуал, молча шагаем, распрямив спины, шаг наш тверд, перед нами прямой путь, путь к свершению нашей миссии. И вдруг я ощущаю, так некстати, нестерпимый зуд. Чешется сзади, в самом деликатном месте, так что всего пробирает дрожь. Не показываю виду, ступаю твердо, руки по швам. Сестра идет в середине, держа перед собой священную ношу, чуть ли не жертву богам. Прямо-таки процессия. Мы полны почтения к самим себе, что нам праздник природы вокруг нас, что нам носящийся в воздухе аромат, мы вышагиваем, твердо ставя ногу, держим спины строго перпендикулярно. Обхожу нас кругом, с какого боку ни посмотри — хороши, со спины тоже. Шагаем плечо в плечо; по мере того как удаляемся, становимся все меньше и меньше, улица идет слегка в гору, шляпка сестры колышется на ветру. Кругом тишина, не слыхать ни звука, мы вне времени, мы в межзвездном пространстве под нашим знаком зодиака. И, словно в просвете на другом конце длинного туннеля, — совсем крошечные. Я вижу их, то есть нас. Лежу один на песке. И пес. На улице ни души, лишь наша немыслимая, фантастическая троица, четко слышу наши шаги. Магда несет поднос, мы идем по обе стороны от нее, смотрим прямо вперед. Выполняем миссию, идем по пути, прочерченному в вечности, видим перед собой прямую линию нашей судьбы. Когда мы поравнялись с железными воротами — они были открыты, — развернулись, соблюдая строй, подошли к входной двери. Потом поднялись по каменным ступеням, по-прежнему рядком, миновали три пролета, разворачиваясь по всем правилам на каждой площадке, стали как вкопанные перед дверью во внутренние покои. Но дверь тотчас отворилась, служанка отодвинула засов, вижу, как она удаляется по коридору. Мы остались у двери и смотрели на удаляющуюся спину служанки, четкий силуэт на фоне окна в конце коридора. Вот служанка повернула налево и исчезла. В доме пахло сыростью, плесенью и ночным горшком — застоявшийся, въевшийся в стены тошнотворный запах. Мы стояли у двери в начале коридора и ждали. Немного погодя в другом конце коридора появилась дона Клотилде, пошла к нам, за ней служанка, обе беззвучно скользили по ковровой дорожке, не нарушая царившей в доме мертвой тишины. Наконец дона Клотилде добралась до нас, остановилась, улыбнулась. Когда она улыбалась, сверкал золотой зуб. Чуть наклонившись, поцеловала в лоб Магду, потом брата и меня. Осторожно взяла поднос у Магды, снова сверкнув золотым зубом. Вручила поднос служанке, как того требовал ритуал, и мы торжественно пошли по коридору. Дойдя до середины, свернули в столовую, служанка с подносом впереди, мы за ней. Холодная тишина, множество стульев с соломенными сиденьями, канапе, темным лаком сверкает зеркально гладкий паркет. Два окна типа «гильотина», со стрельчатым сводом, идеально белый переплет, кое-где цветные стекла. Окна выходили в сад, сквозь них сочился мягкий свет, точно в церкви. Служанка поставила поднос. На стол, накрытый в глубине просторной столовой. Свет переливался в новых, до блеска протертых рюмках. И пирожки. А посередине — графин с тонким вином. Дона Клотилде наклонилась над подносом и, взявшись двумя пальцами обеих рук за края салфетки, сняла ее. Не спеша выпрямилась, мы, свидетели священного акта откровения, сидели, не смея шелохнуться. Во весь поднос — нежный желто-коричневый пасхальный пирог. В гордом одиночестве, пышный, умопомрачительный. Символ древнего, как мир, священного таинства — нетронутый пасхальный пирог во всей своей красе. Один посреди стола. Ему не нужно окружения, хватает собственного престижа, величавый пасхальный пирог. Рядом лишь белоснежная салфетка в тугих накрахмаленных складках. Вот он, у нас перед глазами, точно новорожденное божество. Из продольной выемки, рассекающей верхнюю корку, выглядывает яичная желтизна, по краям корка подрумяненная, темно-коричневая. Так он и стоял, притягивая к себе наши взоры, в исполненном достоинства одиночестве. Неодолимая сила защищала его от нас, от нашего прикосновения, как музейный колпак из небьющегося стекла. Он вобрал в себя дары многих поколений, квинтэссенцию минувших веков. Пирог. Нетронутый, надежно защищенный своей наготой. Чистый, беспримесный. Единственный и неповторимый. Магда сидит в серединке, мы по бокам, на ней воздушная шляпка, сидим как пай-детки, руки на коленях. В столовой тихо, свет, проходя через окна, окрашивается в разные цвета. Служанка наливает нам в рюмки вина, а дона Клотилде берется за нож, сейчас начнет резать пирог. Желтым металлическим блеском сверкает ее улыбка. Я вижу, как она поднимает нож, заносит его над пирогом, сверкает золотым зубом. И останавливается. Замерла, окаменела в стоп-кадре моей памяти. Стоит рядом с нами, слегка наклонившись, с ножом в руке. Неподвижная фигура. Сияет зуб, занесенный нож застыл в воздухе. Пронзительная металлическая улыбка. Таким запечатлелся в моем мозгу ее образ. Нож. Лицо. Яркий блеск зуба. В столовой темновато в этот предвечерний час. Мы все неподвижны. Служанка держит на весу графин с вином, не донеся его до стола. Время остановилось.