Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Тезей! — зову я…

…и он открывает один глаз, косится на меня. Ждет, но я не говорю больше ничего, он снова его закрывает и погружается в дремоту. На минуту и я отрешаюсь от мира, как много света на этой обращенной к морю прохладной террасе. Бросаю взгляд на пса — морда на скатерти, глаза закрыты, — опять окликаю его:

— Тезей!

…и вижу, как он снова открывает глаза и смотрит на меня без особого интереса.

— Тебе хорошо? Ты как будто не голоден, удобно устроился и есть не просишь. Но подожди немного, будет и еда, она уже на плите. Мне тоже не очень хочется есть, больше не сосет под ложечкой. Здесь так хорошо, верно? Столько света, тишина и покой, жизнь замерла. Что ты на это скажешь? Если б ты понимал, как тут хорошо. Впрочем, ты, наверно, понимаешь это не хуже меня. Тут тебе ни грызни из-за сучек, ни злых мальчишек, ни побоев. Сиди да посматривай. Разумеется, эти самые сучки для тебя важная проблема, и она не единственная в твоей собачьей жизни. Есть и вопросы поважней. Взять хотя бы эту историю с твоим хозяином. То ли ты сам потерялся, то ли этот подонок тебя бросил. Но видишь, какая штука, сразу нашелся дурак — это я, — который взял тебя на руки, принес сюда, заказал тебе полбифштекса, и теперь ты можешь любоваться видом на море. А меня, меня кто возьмет на руки? Если б ты только знал, Тезей. Если б ты только знал, что творится в мире. И речь не обо мне одном. Таких, как я, на земле тысячи, миллионы, а может, и все два миллиарда. Ты заблудился на пляже, потерялся или что-то еще в том же духе. Увидел праздного чудака, подошел, уткнулся носом ему в бок — и проблема решена. А я? Где тот принцип, где та идея, в которую я мог бы уткнуться носом и которая стала бы для меня надежной опорой в жизни? Теперь ты меня знаешь, и, если я тебя снова отведу на пляж и там оставлю, ты понюхаешь мои следы и найдешь меня. А у меня нет твоего нюха, да и вынюхивать мне нечего. У других он, может быть, и есть. Мне вспоминается один любопытный опыт. Какие-то экспериментаторы отняли мать у детеныша макаки, а взамен ее поместили в клетку набитое соломой чучело обезьяны. Детеныш привык к чучелу и, когда его убрали, страшно тосковал. Всякому нужна надежная опора в жизни, но не все довольствуются соломенным чучелом. Что ты на это скажешь? Может, я и есть твое чучело? Но мне-то ты не опора. Ты собака, я — человек, тут есть некоторая разница. Можешь ты представить себе, что значит быть человеком? Не можешь. Понимаешь ли ты, что мои кишки и прочая требуха, которой я набит, — совсем не то, что твои внутренности? И то еще мало, Тезей. Знаешь ли ты, что такое идеи, чувства и все, что я познал за тысячи лет? Тебе это все незнакомо, ты об этом и понятия не имеешь. Вот и подумай, что мне делать со всей моей начинкой? В старину, Тезей, все было просто. Жизнь могла быть сложной штукой, и человек поначалу терялся, не мог понять, в чем ее правда. Непонятно было, почему находились чудаки, которые отказывались от мяса и предпочитали питаться корешками диких растений и саранчой, а иные покидали домашний очаг, шли в дальние края с кем-то драться и падали на поле брани; немало было и таких, кто, вместо того чтобы наживать добро и растить детей, лез на рожон, и оказывался за решеткой. Но потом уже стал не нужен особый нюх, чтобы отыскать корень зла. Сами они не говорили, что это зло, от других слышали, а если и говорили, то пожимали плечами — что, мол, тут поделаешь. Такова была правда жизни, Тезей, а правда всегда горька. Но в этой горькой правде содержался какой-то смысл, и в другой раз она оказывалась не такой уж горькой. Ты, наверное, сам убедился, что в этом мире ничего не дается без труда. Бог, отечество, социальная справедливость, почет, власть, даже любовь, даже умение пинать мяч или очищать карманы сограждан в переполненном трамвае — все это требует труда, да еще какого. Но знаешь, Тезей, самое любопытное заключается в том, что сейчас ничего подобного уже нет, мы только делаем вид, что все это существует. И, как ни странно, люди при этом чувствуют себя потерянными, сломленными, разбитыми, а почему? Для этого нет никаких причин, мы сами их выдумываем. Нас что-то грызет, неизвестно что, грызет — и все тут. Человек — странное существо, Тезей, он сам себя не понимает, а тебе и подавно не понять его твоим собачьим умом. Ему нужны и тяжкий труд, и страх, и страдание, и смерть. Он вечно ищет предлога для их оправдания. Но пока что не находит. Там, где он их ищет, их нет, но ему кажется, что они есть. Хоть какой-нибудь повод, лишь бы возникло стремление к жизни, которую можно назвать жизнью. И такого нет. Есть только какая-то непонятная сила, распирающая его изнутри, рвущая на куски. Тут все дело в окружающей нас пустоте, не знаю, слышал ты об этом или нет. Поднимись повыше над землей, туда, где нет воздуха, где одна пустота, — и ты взорвешься изнутри, лопнешь. Как-то рассказали мне историю, вот послушай. Жил один человек, друзья решили над ним подшутить и убедили его, что какая-то девушка влюблена в него. Какая? Они сказали, что она светловолосая, хорошенькая и все такое прочее. Она не существовала, они ее выдумали, но описали ему так, чтобы казалось, будто она существует, сочиняли и посылали ему письма от ее имени — и он влюбился не на шутку. Она не существовала, и он ее никогда не видел. Друзья некоторое время позабавились своей шуткой, потом написали ему последнее письмо, где во всем признались, чтобы положить конец этому несуществующему роману, а он с горя повесился в ванной. Мы пылаем неудержимой страстью, Тезей, но сами не знаем, к чему. Если в один прекрасный день я повешусь в ванной, ты будешь знать, почему я это сделал. Но я вижу, официант несет нам бифштексы, давай на этом и кончим разговор.

И мы кончили разговор, но не только из-за бифштексов. Гитаристы сейчас начнут петь, я хочу пойти послушать. Вечером холодно, но все равно. А у них кровь кипит, согретая революционным огнем. Длинные пальцы с узкими ногтями перебирают струны, из широко открытых ртов вылетают слова о революции, сильные голоса разносятся далеко в вечерних сумерках, я хочу их послушать. Все хотят послушать, народ столпился у помоста, образовав полукруг. Как прекрасна революция, поют гитары, поют бедно одетые, худые барды, как прекрасна революция. Правда, не все они худые, у некоторых округлые щеки кажутся еще толще от дикорастущей окладистой бороды, народ слушает:

Или:

…и много другого в том же революционном духе…

— Пошли, — говорю я Тезею.