Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Сколько вам лет? — спрашивал я кузнеца.

— Девяносто шесть. А как быстро они прошли, дружок…

…и количество галстуков, и количество пар ботинок, все возможные удобства, максимальное удовлетворение… но максимального удовлетворения не бывает, Тезей. Абсолютен лишь голод. Как нам его утолить? Устремляю взгляд к бесконечному горизонту, вечно беспокойные волны одна за другой без устали разбиваются о берег. Вскипают пеной. Что ты на это скажешь, Тезей? Голод неутолим, что ты на это скажешь? У тебя-то все по-другому. Когда наступает время собачьих свадеб, ты находишь сучку. В каком это месяце? У кошек, я знаю, в январе, а у тебя когда? Находишь сучку, спариваешься с ней — и делу конец, мечта сбылась. У человека не так, Тезей, после одной сучки он ищет другую, потом третью и так доходит до абсолюта, то есть до идеальной сучки, а таких не бывает, ты понимаешь?. Не смотри на меня округленными от ужаса глазами, я в своем уме — а ты как думаешь? Подожди-ка, сейчас мне нужно отлучиться, но я скоро вернусь. Не забудь, что ты собирался мне сказать, я мигом…

…мне нужно пойти в деревню, я там оставил бардов с гитарами, хочу их послушать. Я люблю их слушать. В их песнях — голос абсолюта: идеальной справедливости, идеального покоя, идеальной любви, и поют они для бесконечно далеких звезд, где и обитают все идеальные вещи. Все их мечты воплощены в гитаре, все, от самых утонченных до самых простых и грубых, от тех, что звучат интимной лаской, когда пальцы перебирают тонкие струны, до самых обыденных, низменных, например — набить брюхо.

Но когда я прихожу на площадь, там уже никого нет. Прислушиваюсь — ни звука. Тихо даже в таверне Хромого, куда музыканты, должно быть, зашли промочить пересохшее от вдохновения горло. Никого. Зато есть кто-то у меня в доме. Там я, Магда и зять — о господи! Как поживаешь, Магда?

Магда была хорошенькая. Но муж, как только они поженились, начал разрушать ее красоту, заставляя рожать чуть ли не каждый год. Был вечер, я еще собирался пойти послушать бардов-гитаристов, а сестра и зять приехали, должно быть, еще днем. Но говорить-то нам было не о чем. А может, они приехали в другой день — когда же они приехали? Так или иначе, это было в те же дни, или, возможно, воспоминание о приезде сестры и зятя вторглось в мою память не раньше и не позже. Я сижу у жаровни в гостиной, окна которой выходят в сад, в руках у меня игрушка. Три маленьких, но увесистых шарика свободно катаются по круговым желобкам пластмассового лабиринта. Я испытываю какое-то непонятное удовольствие, слушая, как перекатываются тяжелые шарики, трутся друг о друга, они маленькие, но плотные, в них сконцентрирована сила земного тяготения, и они юркие, как мыши, вот если бы мне так же собрать себя воедино, сконцентрировать и обрести способность к быстрой реакции — не знаю, как это объяснить. В жизни много подобных мимолетных удовольствий, объяснить их нельзя. Например, когда проводишь ногтем по сгибу бумажного листа или подушечкой пальца по ребру полированного шкафа, когда направляешь струю воды на залепленные грязью выемки в колесе автомашины, отдираешь струпья от раны, выковыриваешь из носа козявку, когда взбаламучиваешь воду, швыряешь камешки, гладишь рукой бархат, щелкаешь в воздухе кнутом или давишь вшей ногтями больших пальцев, как это делали деревенские старухи из тех, что победней, — не знаю, как это объяснить. Катаю шарики по внешнему желобку, пытаюсь удержать их в равновесии, чтобы переправить в следующий круг, слушаю сухой и холодный металлический звук, который они издают, катаясь по желобку. Вот чем я занимался, когда появилась сестра. Но я вовсе не расположен терпеть ваше присутствие. Сабина. А что, если я зайду к тебе? Ты обо мне, наверно, и не вспоминаешь. Твоя лачуга стоит у фонтана, надо лишь немного подняться, в гору. Но мимо моего дома ты проходишь редко, ходишь верхом, я тебя почти не вижу. Раньше ты жила в старом квартале, землетрясение сровняло его с землей. Но никто из твоей семьи не погиб, вас не было дома. Сабина. Отец ее был плотником, ходил по деревням, мать звали Патросинио, она стирала мне белье, Сабина работала на фабрике. Как-то я вошел в цех и увидел ее. Под сводами цеха отдавался шум мотальных и крутильных станков, в воздухе висела шерстяная пыль. Сабина стояла у станка — я вижу тебя в профиль. На щеке — завиток зачесанных назад волос, лицо нежное, молодое, такое чистое, как это я раньше тебя не замечал! Раньше не замечал, а теперь вижу тебя внутренним взором. В пространстве моего воображения. Мне необходимо, чтобы ты существовала, сияла звездой над хаосом разрушения. Сижу в гостиной, окна которой выходят в сад, — сижу на пляже в солнечный час. Или я уже вернулся с пляжа, день клонится к вечеру, сажусь у окна, вижу полукруг холодного света над морским горизонтом. Или на море уже опустилась темнота. В этот час ты обычно и появляешься, я один. Это час, когда в серую никчемность моей жизни входит красота. Незапятнанная красота — и на губах моих светлая улыбка. Не смейся надо мной, дай мне все сказать. Не прерывай меня. Я знаю, кругом смятение, катастрофа, блуждание вслепую, знаю. Но останься хоть на мгновение как выдуманный мною образ бессмертного идеального совершенства, я устал и погряз в дерьме. Ты — как цветок. Кругом неразбериха и страдания — как ты можешь не существовать? Как?

— Луис, — говорит мне сестра, — мы с Фирмино приехали сюда, чтобы поговорить с тобой о фабрике.

Как могла ты не существовать? Я говорю не о твоем существовании как таковом, во плоти, которую можно осязать, о нет. Моя мать однажды заметила, что я… — нет, я не об этом. Я хочу, чтобы ты воплощала все невозможное для меня в моем бедствии — это всемирное бедствие, Сабина. Не смейся, только улыбнись. На твоем нежном лице — румянец утренней зари. Мои руки в пыли, Сабина, шерстяная пыль покрывает лицо, лезет в глаза, в рот. Она родилась из грязи, на которой замешено мое благополучие. Я в гостиной с окнами в сад — я на пляже, я один, гляжу из открытого окна на сгустившиеся над морем сумерки. Гляжу в пространство — вот родилась звезда. Я как ребенок, мне нужна игрушка, чтобы не плакал, — ты. Мечта? Я не думал о тебе, и вдруг ты предстаешь передо мной во всей своей нереальности. И остаешься. Над моей ничтожностью, над прогнившим миром. Мечта — ты знаешь, что такое мечта? В деревне я не раз мог бы, если б захотел, преспокойно завести тебя в укромное местечко и задрать тебе юбку. Потому что я был твоим хозяином. Или увлечь тебя в какой-нибудь закуток на фабрике. Задрать юбку…

— О нет, нет…

…и ты отворачивала бы лицо, говорила бы «нет», а я слушал бы и продолжал свое…

— Нет…

Нежная белизна твоих ног, любовный стон — если бы я захотел. Но я не захотел, мать меня строго предупредила, и сама ты не ответила на мой зов, осталась нетронутой. А может ли что-нибудь остаться нетронутым, когда вообще ничего не осталось?