Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Войдите!

Это Каролина.

— Подожди, я думаю.

Выборы всеобщие, местные, профсоюзные, школьные, выборы районных комитетов трудящихся. Совещания, обличительные и программные заявления. И призывы, всевозможные аббревиатуры на стенах зданий, на знаках дорожного движения, на почтовых марках и ночных горшках.

— Замолчи, Тезей! Подожди немного, видишь, я размышляю.

И фельетоны, карикатуры, сообщения, программы, открытые письма и официальные извещения. И внутрипартийные разногласия, и межпартийные соглашения, и правые-левые-центр, и левое крыло левых партий, правых и центра, и диссиденты, отколовшиеся от центра-правых-левых, со своими программами, манифестами и общими собраниями. И диалоги, и встречи для выяснения позиций. И похоронные процессии. И договоры. И расторжение договоров, и заключение новых договоров и соглашений.

— Ну говори, Каролина. Чего тебе?

Но она не говорит ничего, должно быть, торопится. Опершись на внутренние ставни, быстро и ловко раздевается, плиссированная юбка взлетает в воздух. Могучая плоть. Могучая, дебелая, пышная. Я не хочу так, по-скотски, это возврат к животному состоянию, лучше пойду на пляж к себе и к Тезею, что я здесь делаю? Там, на берегу моря, — послеполуденное раздолье, пронизанный солнцем воздух над синей гладью вод. Напитаться светом, вдохнуть в себя бесконечность, ощутить полноту собственного «я», бьющее через край изобилие жизненных сил.

Но, когда я встаю, слышу вдруг беспорядочный глухой топот на немощеной улице, медленные шаги бесчисленных ног. Прислушиваюсь, слышу шаги уже в подъезде моего дома, открывается дверь, ноги шаркают по коридору. Как будто по полу катится множество гладких камней. Подхожу к двери гостиной и вижу: это они, безмолвные темные тени, мертвецы, мои мучители. Я испытываю перед ними и страх, и какое-то подсознательное влечение, в них есть то, что умерло во мне самом, что умерло в окружающем меня мире, о, эти немыслимые и злокозненные мертвецы, связывающие меня с прошлым. Медленно бредут по коридору, море голов, сомкнутые губы не дают выхода накопившейся ненависти, не изрыгают проклятий, зловещий поток растекается по комнатам, ползет вверх по лестнице, вот они уже на втором этаже, набились в гостиную, обтекают меня, словно лава, громоздятся вокруг, вперив в меня тусклый взгляд. Наводняют коридор и все комнаты второго этажа, с улицы напирают еще мертвецы, тесня тех, которые уже вошли, я задыхаюсь под их напором. В них мое собственное гниение, не прекращающееся ни на минуту, они — балласт, тянущий в глубину веков, к истокам жизни, они вобрали в себя все, что не должно существовать, но существует и давит на нас, как своды древней темницы, они — удобрение для грядущего расцвета, и в них сконцентрирован дурной запах, который источает давно не мытое человеческое тело, в них все, что проходит свой круг, не поддаваясь обновлению, все, что старше человеческой памяти, в них знак пещерного человека, грязи, гнили, издевательства над живым существом — о мертвецы, упрямо цепляющиеся за мир, который вам уже не принадлежит, трупы, нагроможденные в темных глубинах нашей души, неразумный укор живым — но разум против безумия бессилен, — о мертвецы, мертвецы, мертвецы. В висках у меня стучит, голова готова треснуть, там, на улице, их тысячи, они шагают по утоптанной земле площади, запрудили поля до самого горизонта. Они давят на меня, грудь моя готова разорваться, я задыхаюсь, а они кружат и кружат, перекатываясь друг через друга, образуя потоки и завихрения, выходят одни, входят другие, дышат на меня смрадом, сжатые губы не дают выхода ненависти, по всему дому — топот их ног, содрогается земля. Я не выдерживаю, начинаю проталкиваться к двери, работая локтями, попадая во что-то вязкое, тягучее, будто барахтаюсь в заболоченном озере, выскакиваю в коридор — поток нескончаем, они, наверно, вываливаются из окон и падают с балкона, — яростно рвусь к двери на улицу. Но и там море голов, беспорядочный топот, мертвецы запрудили поля, насколько хватает глаз. Я в отчаянии бросаюсь вперед, хоть бы криком утвердить свое всемогущество — и из груди моей вырывается звериный рев, купающиеся испуганно оборачиваются, даже Тезей испугался, отскочил в сторону,

— Тезей!

…и он вернулся, поджав хвост. Я погладил его, почесал за ухом, он оскалился, но не зарычал, немного подумал и снова улегся.

Теперь солнце пожаром полыхает на поверхности моря. Гляжу на огненную полосу, больно глазам. Раскаленную дорожку пересекает небольшое судно, скрывается в языках пламени, но вновь появляется, целое и невредимое, по другую сторону, в холодных водах. На пляже мало народу, свежий ветерок веет над морем, ощущаю всей кожей его холодное прикосновение, твердеет размягченное зноем лицо. Кое-кто из купальщиков еще пробует войти в воду, не попытаться ли и мне? Смельчаки раза два окунутся и выходят. Хотелось бы продлить удовольствие, достигшее максимума, высшей точки, но точку растянуть нельзя. Кто-то идет в воду, девушка; может, та самая, которую я видел утром? Идет навстречу солнцу по огненной дорожке, вспыхивают ее волосы, в огне все тело — праздник гармонии. У меня замирает сердце.

— Тезей, тихо!

…он начал беспокойно тявкать, ну чего тебе нужно? Такой красивый вечер, оставь меня в покое. К тому же мне еще надо пойти в деревню. Мертвецы. Они взывают ко мне, напоминают о поруганном человеческом достоинстве и о величии — из праха вырастают цветы. Непогребенные мертвецы бродят по окружающей меня пустыне, я вижу их перед наступлением темноты из обращенного к морю окна. Вижу их, слышу — кто там меня зовет? Может быть, Мона, Горлица, вонючий старик Лемех, учитель, падре Мойта, а вдруг это Сабина? Нет, не может быть, Сабина жива, хоть и существует в недоступном для меня пространстве и времени. Бог мой, это же Палайя и Шикиньо, оба перепачканные в навозе, жалкие и смешные — нет, смешон я. А они совершенны в своем мерзком безобразии, просто я не способен этого понять. Тезей меж тем снова заскулил, но мне здесь так хорошо, еще полнеба охвачено солнечным сиянием. Мягкий вечер, час отдохновения, лишь легкий ветерок с моря то и дело доносит весть о приближении ночи. Шикиньо был единственным сыном сеньора Шименеса, а сеньор Шименес олицетворял Могущество. Я вижу, как он, взобравшись на высокую стену своего сада, прикрепляет дощечку с надписью «В саду западня с огнестрельным оружием» для устрашения любителей полакомиться фруктами. Вижу, как он идет мимо нашего дома, выпячивая брюхо. Для пущей важности. Шикиньо был дефективный. А Палайя и вовсе дурочка, собирала по деревне навоз и таскала его в поле. И смеялась, смеялась, широко разевая черную пасть. С одним-единственным зубом. Когда смеялась, он желтел под верхней губой, точно сталактит в темной пещере — о господи! Для чего я об этом рассказываю? Не знаю. Должно быть, существует какая-то никому не ведомая правда человеческого естества, человеческой жизни, я не знаю. Должно быть, есть какой-то непостижимый закон, по которому и дурное может оказаться таким же совершенным, подлинным и значительным, как, например, орбиты звезд, из которых складываются знаки зодиака.