Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

В самом деле, проповедник взобрался на треногую скамью и застыл с поднятой рукой, ожидая меня. Он одет в лохмотья, потому что его правда — это правда смирения, на плечах у него одеяло с дырой для головы. Широкий лоб, сверкающая лысина.

— Слушайте меня, люди!

…а кто же его слушал? Могильщик Паленый, мрачный долговязый старик, сам похожий на покойника. Я. И Немая — где же она? Оглядываю пустынную площадь, куда подевалось это чучело? Она ведь посланница богов, как мы без нее узнаем их волю? И гробовщик Силверио тоже здесь, неизвестно зачем.

— Я пришел сюда, чтобы открыть вам, пребывающим в неведении, ту правду, узнав которую вы сможете строить свое будущее…

…и тут появилась Немая. Я увидел, как она вперевалку шла по площади с протянутой рукой. Оборачивалась направо и налево, хотя толпы на этот раз не было. И ворчала:

— Гму, гму…

Когда она проходила мимо меня, я дал ей крону.

— Вы изгнали умерших, поместили их подальше от себя, отреклись от собственного образа в его самом совершенном воплощении. Ибо образ этот окончательный, его ничто уже не изменит. Что может быть совершеннее умершего? Он возвратился на круги своя, к правде земли, отдал ей свой прах. Потому я говорю вам: все ложь, истинна лишь земля, которой вы станете. В нашем мире есть одно только равенство — под крышкой гроба. На кладбище — вот где поистине бесклассовое общество. Над всеми одна только верховная власть — власть гробовщика…

…и я посмотрел на Силверио, облеченного королевским достоинством, хоть он и пришел сюда неизвестно зачем. Площадь погрузилась в сумерки, день угасал.

— Истинная суть каждого человека не в том, что он представляет собой при жизни, а в том, чем он станет после смерти. Ибо то, чем он стал при жизни, — плод его собственных трудов и ухищрений, а то, во что он превратится, — истинное его естество. При жизни он состоит из того, что ест, из того, что пьет, из того, во что одет. Но подлинная сущность его — не треска и не ржаной хлеб, а то, что получается из хлеба и трески, после того как их переварит его желудок. Только тогда человек человеку брат. Стало быть, человек не то, что в нем есть при жизни, а то, чем он станет после смерти. Лишь в земле, в зловонии и тлене становятся братьями короли, папы, банкиры, вассалы, правоверные и пролетарии. О, невежественное племя, о, доверчивый и обманутый народ!

…озираюсь по сторонам — где же этот народ? На большой пустынной площади сгущаются сумерки, а в воздухе — запах весны…

— Истинно говорю вам! Хоть раз подумайте о всей мирской славе, о всех триумфах, о всяческом величии. И о всех наслаждениях, о всей роскоши, о самом полном благополучии. И о всех радостях плоти, и о всех радостях духа. Когда придет ваш час, какова бы ни была ставка в вашей игре, сорвет банк одна только смерть.

Тут он воздел руки, оттопырив, словно крылья, края одеяла, — призрачная фигура на широкой и пустой площади при тусклом свете угасающего дня.

— Самая великая человеческая правда сокрыта под землей, на кладбище. Как можно искать какую-то другую правду? Как вы могли совершить такой грех, которому нет названия, — выдворить своих мертвецов бог знает куда, лишь бы с глаз долой? Обошлись с ними, как с бездомными собаками, — о, несчастные мертвецы! Если они — навоз, то ведь и мы с вами — такой же навоз, только получивший отсрочку. И если они — навоз, это все, что осталось от наших отцов, братьев, соседей. Как часто вы навещаете этих несчастных? Как часто испытываете вы сострадание к усопшим и ходите преклонить колена перед их могилами? Один раз, всего лишь один раз в год, вы проявляете к ним сострадание по календарю. Но я вам говорю, что милосердие нельзя проявлять по расписанию, как, например, патриотизм, для которого отведены определенные дни в году, или как сладострастие — в такие-то и такие-то дни недели. Истинно говорю вам: не один-единственный раз в году надлежит вспоминать, что и ты смертен. Как же вы забываете о том, что мертвые, хоть и далеко вы их упрятали, все равно приходят к вам и вмешиваются во все на свете? Вы их стряхиваете с себя, как мул слепней, а они снова возвращаются. Вы говорите «нет», они говорят «да». Вы бросаете их в яму и закидываете землей, они выходят из земли и садятся за ваш стол, к вашему очагу, проникают в вашу память. Ибо ваша ненависть — это их ненависть, вы возделываете землю, как научили вас они, подтираетесь капустным листом, как они вам показали. Это голос крови, мудрость поколений. А теперь представьте себе, что ваши мертвецы рядом с вами, что кладбище — в середине деревни…

…сумерки сгущаются, то один, то другой крестьянин проходит мимо с мотыгой на плече, проходит, не останавливаясь, наступает ночь…

— Не один мудрец говорил, что истинная мудрость, о, жертвы неведения, заключается в том, чтобы приготовиться к смерти. Но кто же, о, безумцы, кто может приготовиться к чему бы то ни было, беря урок раз в год? И разве можно по календарю любить отошедших в иной мир близких? Это вам не сажать лозу или прививать черенок. Милосердия к тем, кто почил, о, заскорузлые сердца! Света истины живым, о, народ, пораженный слепотой! Я принес вам весть из глубины веков и тем выполнил свой священный долг, примите же ее в ваши сердца. И тогда с вами вечно пребудут мир и свет истины.

— Аминь, — сказал могильщик Паленый.

И ударил колотушкой по доске. Я слышу звон железных бубенчиков по краям доски — вместо колокольного звона по умершим, вокруг меня безлюдная площадь. Слева — почта, напротив и чуть вправо — таверна Хромого. Кое-где темнеют безмолвные, неподвижные машины, ясный весенний вечер. Могильщик говорит мне:

— Чего ради было тащить покойников так далеко.

Потом говорит Немая:

— Бу-у… бу-у…

Нацеливается на таверну Хромого и шагает к ней строго но прямой, не сбиваясь с курса. Идет вперевалку. Но на полпути вдруг останавливается, оборачивается и делает непристойный жест. Должно быть, ей в голову пришла какая-то мысль. Прекрасный вечер. Узкая светлая полоска над остывшим горизонтом.

Пора уходить…

— Нам пора уходить, Тезей.

Уже тянет холодком, поужинаем в ресторане наверху. И хорошо бы унести с собой, запечатлев в памяти, это солнце, еще не склонившееся к горизонту, — как ты думаешь?

— Как ты думаешь, Тезей?

Но Тезей не отвечает. Лишь смотрит на меня серьезно и настороженно, потом начинает потихоньку скулить. Пора уходить, что я тут делаю? Деревня по-прежнему в развалинах, я не одержим никакой идеей, нет у меня никакой высокой цели. Я оказался в сточной канаве, на помойке, на свалке Истории, видно, так мне и назначено судьбой. Иногда вспоминаю о фабрике, о том, что надо проследить, как с ней поступят, я об этом не забываю, но не из-за фабрики торчу я здесь. Какая разница, перейдет ли она в руки эксплуатируемых рабочих, останется ли собственностью эксплуататора — именно таково мое место в разделенном на классы обществе. Мне все равно. Даже если выплатят компенсацию — что меня держит здесь? Компенсацию можно получить, находясь и в любом другом месте. Но Фирмино иного мнения — это мой зять, я о нем уже говорил.