Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Что ты, дядя? Да ты… Это же твой сын, Рольяс! Это преступление.

Тогда Рольяс со всем терпением попытался объясниться получше. Долго говорил про себя и про свою нищету, говорил про кукурузу и про паводок и все уныло пожимал плечами. Но опасливый «костоправ» не сдавался:

— Это преступление.

Однако ж то ли логика Рольяса доконала под конец «костоправа», то ли он сам не мог сделать ничего лучшего, только шестой сын остался-таки с ногой крючком, болтающейся как на веревочках.

Незамедлительно Рольяс попытал счастья в праздник, тут же, в деревне, выставив мальчишкину ногу. Но, к его изумлению, оказалось, что вместо помощи его стали еще и оскорблять. Ввиду чего он взял напрокат осла, примотал шестого к вьючному седлу и отбыл.

Там открылся новый мир — высокие горы, разные, чужие люди, опять горы и опять долины. Спали они на скотных дворах, собаки брехали на них по дорогам, часто проклятия тучами застилали небо. Но из всех наказаний большее было в том, что малыш не всегда всерьез воспринимал свое ремесло, часто он вырывался из вереницы убогих, где-нибудь на ярмарке, и пускался за мальчишками собирать ракетные гильзы. С невероятной легкостью сновал он на двух руках и одной своей ноге в толпе под ногами; и Рольяс, которому приходилось разыскивать его черт знает где, отпускал ему колотушки, чтобы снова водворить на свое место.

Несмотря ни на что, первое возвращение в деревню было все же до того триумфально, что супруга Рольяса, еще прежде даже, чем поцеловать малыша, заметила, что ноги у осла гнутся под тяжелой ношей. Ночью, когда были исполнены супружеские формальности, Рольяс рассказывал, как он мытарился по белому свету, нахваливал, какие богатые бывают в иных местах праздники на престол, а под конец настоятельно заверил супругу, что из парня толку не будет, если его как следует не драть.

Поняв, что вышел передых, мальчишка уже назавтра потребовал костыли, которые отец купил ему где-то на ярмарке, но выдавал только от случая к случаю.

— Почему не даю? А я тебе еще не рассказывал, что вышло из-за этого мерзавца? И без костылей его приходилось разыскивать в преисподней, потому что у него шило в заднице. Раз я его на костылях отпустил, так он умотал за пять километров.

— Ты ведь больше не убежишь, правда, сынок?

— Нет, маменька…

Получив костыли, он вскорости превозмог свою инвалидность, научась всему, что делают другие мальчишки, — крутил волчок, носился с луком, лазил по садам, так что отец стал подумывать нешуточно, не отдать ли его в цирк. Деревенская малышня без конца веселилась, потому что виданное ли дело, чтобы человек играл все игры на костылях. Каждому хотелось посмотреть, как выглядит культяшка, но сын Рольяса только самым близким давал потрогать ногу, толком рассмотреть, как она загибается крючком и болтается словно маятник. Иногда даже он позволял это людям взрослым и вполне почтенным, отчего отец даже надувался от самодовольства, видя, что владеет диковинкой, завлекающей людей взрослых и вполне почтенных. Только таким макаром, впрочем, они отсыпали-таки кое-какую необходимую мелочишку. Через некоторое время мальчишки привыкли к калеке, стали обращаться с ним как с равным; и поскольку иногда им нужно бывало его дразнить, они решили, что разумнее всего звать его просто «ляжкой». Но шестой сын Рольяса привык к дразнилке не так скоро, как следовало, и как-то раз его костыль полетел до того точно в голову одному мальчишке, что раскроил ее. С той поры Рольясу частенько приходилось починять костыли, причем он никогда не забывал вклеить предварительно парню за его безобразия.

Однажды утром Рольяс заседлал снова осла, примотал шестого и сказал «прости» супруге, стоявшей у дверей, передником утирая горестную слезу. Не было его долго. Люди, появлявшиеся в деревне, рассказывали, что видали его в Гуарде, на ярмарках в Транкозу, а г-н Козме, ездивший в Коимбру делать рентген желудка, уверял, что папаша с сыном подвернулись ему навстречу у Санта-Клары. Однако, когда они возвратились домой, ослиные ноги гнулись всего лишь под тяжестью Рольяса с малышом — почему супруга взвилась от ярости, решив, что мужик все просадил на вино и потаскух.

— Что… Это за столько-то времени! Ты мне только скажи, как ты все прожрал-то! Оставляет тут голодных детей, терпи, мол, сколько влезет!..

И когда нагнала его, уже в доме, бухнула кулаком об стол:

— Ты мне все же скажешь, где ты просадил деньги!

Рольяс, бесконечно невозмутимо, прихватив зубами резинку, развязал бумажник — складывающийся трижды — и выложил одну за другой две полсотенные.

— Я из кожи лез, только вот из-за этой образины больше и не привез.

Тем не менее, хотя и нужно было бы перед женой выказать особое недовольство сыном, у него это не выходило, потому что мальчишка ремень и мордобой сносил всякий раз не дрогнув.

— А что ж он наделал?

Рольяс объяснил в подробностях. Тогда и жена решила попробовать и сама отхлестала его по роже. Но шестой не дрогнул, а под самый конец имел еще духу заявить, что у палки два конца. Это дало ей повод начать расправу заново, но пришлось остановиться, однако, на середине, чтобы увернуться от костыля, таки чиркнувшего ей по голове. Рольяс с женой перепугались: не полоумный ли у них сын?

Они старательно запирали его в доме, но как-то забыли про дверь, и мальчишка сбежал. Оттого и не удалось им показать его врачу, который приезжал в деревню по воскресеньям от городской управы. Поскольку в газету никто не сообщал и участковый не обратил на это никакого внимания, Рольяс снова взял в аренду полоску земли, раз уж надо было менять занятие.

Несколько лет потом ничего из ряда вон выходящего не было. Жена опять и опять рожала, что и было предустановлено, и живот у Рольяса по своему куску плакался, что было также предустановлено. (Если не считать за вещи из ряда вон выходящие, что у него померло двое из младших от «поносу», или тот факт, что две старшие девки принесли в отцовский дом по ребенку каждая.)

Но в один прекрасный день г-н Коррейа прочел в газете, что Рольясова парня взяли «за то, что он, пользуясь при этом своим инвалидным состоянием, принимал участие в нарушении порядка, выразившемся в избиении Антонио Перейры, который доставлен в больницу с переломом ключицы». Рольяс, спросивши сначала, что такое ключица, одолжил у г-на Коррейи ту газету, чтобы соседка прочла жене, и проникся опять самодовольством оттого, что сын у него такая диковина. Он даже прибавил:

— Он еще явится. Я сердцем чувствую, что он еще прорежется тут.

И действительно, сколько-то там времени спустя он прорезался. Вид у него был приличный: жилетка, красивые костыли и специальный ботинок на больной ноге. Только почему-то был все такой же угрюмый, даже когда отец хлопал его по спине, говорил ему, что он уже мужик, и расспрашивал про всякие ярмарки. А как-то раз, когда Рольяс стал рассуждать, что это если человек с изъяном, так иногда ему же и на пользу, легче в жизни устроиться, сын спросил: