Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Моя мать и моя тетка ездили на ярмарку. Мать — с моим отцом, а тетка — с моим дядей. Но вместе. На автобусе. Понакупили на ярмарке всякого, и вдруг мать видит — курица, и говорит:

— Глянь, какая курица симпатичная.

И купила ее тоже. Вид у курицы был такой, как будто она яйца несет или высиживает их. Крылья у нее были каштановые, шея не совсем каштановая, а гребешок и клюв цветом были как гребешок и клюв. По всей окружности сбоку у нее шел разрез, так что получилась крышка и можно было что-нибудь положить внутрь, потому что курица была глиняная. Моя тетка, было отошедшая, вернулась посмотреть, мать как раз платила, сторговавшись. И спросила, почем. Женщина ей говорит, двадцать тысяч, тетка завопила, что это грабеж, и та отдала ей точно такую за семь пятьсот. Мать осталась недовольна, потому что рядилась-рядилась, а сумела уговорить только на двенадцать двести. Женщина говорит:

— Это потому, уважаемая, что она последняя.

Тетка сравнила обеих кур, совершенно одинаковых, и нашла, что у моей матери другая.

— Разве что дороже, — сказала мать со всей иронией, на которую была способна.

Моя тетка поднажала голосом. Неужели не видно, что другая? Неужели не видно, что у нее клюв лучше? А хвост?

— Хвосты, что ли, надо сравнивать?

И такого понаговорила, и народ стал сходиться, так что моя мать положила конец многоглаголанию, поскольку браниться не любила.

— Если тебе эта больше нравится, возьми, милая.

Той ничего кроме и не надо было. Она тотчас поменяла кур, сказав, однако, при этом:

— Только я тебе скажу, моя покрепче будет, стучи по ней, вот так, — постучала, — и видно, что она покрепче будет.

— Так возьми назад, — говорит мать.

— Нет-нет. Что ж ты жулишь! Нет. Уговор дороже денег.

Мой дядя за всем этим следил, но не говорил ничего, потому что все за него говорила тетка, и, скажи он что-либо от себя, она б его съела. Мой отец тоже следил, но тоже не говорил ничего, потому что понимал, что дело это бабье. Покончив с покупками, мать с отцом тут же отправились назад на телеге Антонио Холостильщика, ездившего продавать кабана. А тетка с дядей осталась, так как им нужно было посетить дону Аурелию, которая была особою значительной, а потому и нужно было бывать у нее, чтобы и самим иметь некоторую значительность. И раз они оставались и возвращались на автобусе, тетка попросила мою мать взять ее курицу с собою, чтобы не таскаться с ней целый день в обнимку, ведь и разбить можно. Так что она и говорит:

— Забрала бы ты у меня курицу, чтобы не таскаться с ней целый день в обнимку, ведь и разбить можно.

Мать повезла, короче, обеих кур на телеге Антонио Холостильщика, а тетка осталась. И когда вечером вернулась с ярмарки, то сейчас же пришла за своей. Она была у матери наготове, завернутая, и вообще, как тетка ей оставила, так и отдала. Но тетка поглядела на курицу моей матери, уже выставленную на буфете, и вполоборота, совсем на выходе, не выдержала:

— Таки поменяла ты мне курицу.

Она произнесла это, глядя в противоположную сторону, но твердо, как человек, решившийся на все. И моя мать от изумления воздела руки к небу.

— Да святится и прославится имя Господа Нашего Иисуса Христа! Значит, я обманула с курицей! Значит, это тебе не та курица! Значит, бумаги оберточной ты не видишь? Чем и как завязано, ты не видишь, значит?

Они были одни и имели полную возможность выговориться.

— Подменила, подменила. Ну и оставайся с нею, со своей курицей, я от этого не обеднею.

Тут моя мать, исполненная христианского всепонимания и ужаса перед всякой бранью, было собралась еще раз все дело прикрыть. Но зашло, однако, так далеко, что и Спасу стало уже не подвластно, она ногой топнула.

— Ну и останусь, теперь уж не поменяешь. До чего ж глаза у тебя завидущие, все б тебе не свое — чужое.

Тут-то они все высказали. Тетка вылетела бурей, спускалась по ступенькам и все верещала, так что мать не могла не сказать еще кое-что в окно. Тетка шла по улице и кричала по-прежнему, а иногда останавливалась и, обернувшись, добавляла то или другое специально для матери, которая стояла у окна и отвечала, как умела. Пока улица еще не кончилась и мать не закрыла окно. А тут-то и вступил мой отец, когда тетка подошла к нему поближе, и он спросил ее, что с нею, а она ответила, что с нею, назвав мою мать вруньей. Тогда отец говорит:

— Сами вы врунья.

И начал приводить ей факты в подтверждение сказанному, которые были у него подобраны, конечно ж, давно, по прежним случаям, потому что он не запинался:

— Сами вы врунья, и всегда такой были. Еще когда вы рассказывали про Трубача, что…

— Сами вы врете, как жена ваша. Один раз в булочной ваша жена говорила, что…

И пошли вспоминать прошлое по порядку, когда кто чего наврал. Они уже подбирались к детству, когда появился мой дядя. Тетя передала ему слово, и он начал. Но, поскольку дело теперь было мужское, дядя сжал кулаки и сказал:

— Я его убью, я его убью.

Отец, который, должно быть, уже уморился, спокойно ждал, когда дядя его убьет, и поскольку он был спокоен, дядя попятился немного, прикрыл глаза рукой и сказал еще раз:

— Убирайся с глаз моих, а то убью.

И огляделся вокруг, в расчете, что его подхватят. Когда он рассчитал, что все уже на подхвате, он опять поднял кулаки и пошел на моего отца. Наконец его подхватили, и дядя забился, чтоб ему дали убить отца. Но его уже тащили прочь, а он все оборачивался, исходя злобой и угрозами.

А раз дошло до такого, надо было складываться партиям, как всякий раз, когда партиям есть повод сложиться. Выплыли наружу старая ненависть, зависть, ревность. В ближайшее воскресенье, когда уже вино подталкивало, пошли в ход ножи. У Трубача с Катрельей были вековечные счеты из-за воды, что теперь оказалось к делу. Партии разделились, таким образом, на тех, кто за Катрелью и кто за Трубача. Тут Поплавок, который не выносил Холостильщика после того, как он плохо выхолостил поросенка, бухнул в таверне, что кур поменять вполне мог именно он, поскольку не выносил моего дядю после одной истории. Кто-то слышал и разнес. В следующее воскресенье, уже осмелев от розливного, Холостильщик потребовал удовлетворения. Тут и завершился праздничек, к концу которого троих порезали, двоих отдубасили палками, а одного уложили из ружья. С той поры по деревне пошла война. Половину населения забрали, но после всех допросов выяснилось только то, что и так было известно, то есть кого ранили, а кого убили. Так что с выпуском арестантов число жителей восстановилось. А раз так, все началось по новой. В следующее воскресенье баланс был выправлен с помощью двух убитых и двадцати раненых. Явилась полиция и забрала другую половину населения, прихватив и кое-кого из первой. Но расследование не пошло, месяца через два-три все возвратились по домам, в том числе и потому, что половина, сохранившая свободу, дела не бросала, при сальдо, впрочем, не блестящем: пятеро раненых и один при смерти. Когда половины поменялись и продолжено было безрезультатное следствие, кто-то предложил посадить всех. Оставалась, однако, проблема старых и малых, пожалуй что и невиновных и нуждающихся в поддержке, и опять пошла вольному воля. Только теперь по воскресеньям деревня была набита полицией. Поначалу это дало результат, поскольку в спорах дальше слов не заходили. Покамест однажды анонимный камень не угодил аккурат в голову полицейскому, и поднялась жуткая суматоха, с воплями, беготней и стрельбой в воздух. И поскольку с какого-то момента метание камней возобновилось, возобновилась и стрельба, но с прицелом ниже. На этот раз сальдо было определенным образом положительно: пятеро покойников и двадцать раненых. Поскольку же борьба продолжалась, кое-кто из жителей, кому нельзя было ждать, пока она кончится, померли своей смертью. И поскольку случались перерывы в войне с властью, кое-кто из местных жителей этим пользовался, чтобы вернуться к собственным делам, запоздало сводя свои счеты.