Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Но каждый из них, с головою уйдя в спор, слышал один лишь собственный голос, и никто не мог понять слов Кремилды. Впервые за всю свою историю — историю побежденных — они чувствовали, что схватили своими тяжелыми руками судьбу за рога. Не могли ж они выпустить их из-за того, что там говорила какая-то старуха, хотя бы в ее словах и темнели угрозы.

И вот однажды случилось неожиданное. Вышло так, что, когда в воскресенье обсуждали этот вопрос на площади, чертов сын Серый, не пробовавший никогда ножа, заявил со смехом, что он не пальцем деланный, чтобы лезть в эту кутерьму. Пораженные, люди из обоих лагерей только перечитывали друг у друга в глазах такое богохульство.

Пока наконец Жерардо, вытянув шею, как петух перед боем, не подошел и не взял его за грудки:

— Разберемся сначала вот с чем: ты с нами или нет? Говорил ты все время или нет, что ты с нами?

— Ничего я никогда не говорил! — завопил с тревогой Серый.

— Никогда?

Зайдясь от предательства, уверенный, что защищать несчастного никто не станет, Жерардо врезал как следует. Но тут же и Педро-да Лажи схватил его в свою очередь и потянул на себя:

— А мы, говорил ты, что ты с нами, или нет?

— А на кой мне эта кутерьма? Я ничего не говорил!

— Говорил, — подошел еще один.

— Говорил, говорил!

— Ну, жулик!

— И нашим, и вашим хочет!

— Вали ему, — выкрикнул кто-то напоследок, чтобы покончить с трепотней.

И как будто все только и ждали этого приказа, оба лагеря навалились на несчастного и отделали его до жути.

Когда они наконец расступились, Серый лежал в середине круга весь окровавленный. Тем не менее, по неизъяснимому чуду, он не умер. Оттого, поговаривали, что это была не кровь, а вино.

Ну, а как прошло первое удивление, мужики вспомнили, что был еще один — собственно, единственный такой, а родился ведь и вырос тут в деревне, — который и рта не раскрыл насчет колонки: Силва. Все, кто были, когда сын Ромао подбросил эту мысль, рванулись от бешенства, первое движение было — подвезти скирду-другую соломы и запалить старика. Но голос какого-то осторожного человека утихомирил их:

— Вы же не знаете, что человек думает. Вы же не знаете ничего. Лучше всего не торопиться. Помрет Серый — вы били, сам-то он и не рыпнулся, как чучело на цепочке.

Мужики осели, тут же и еще один задумался:

— И Силва — не Серый.

Мгновенно при этой мысли все почувствовали, как ненависть отступает от Силвы с его упряжкой волов, его дюжиной коз и двумя огородами. На миг воцарилось общее удручение. Кое-кому самым простым стало казаться, на первый взгляд, решение поставить колонку точно на середине деревни, как раз у дома пройдошистого Силвы. Но кроме того, что место там было для колонки неподходящее, примириться, при таких страстях, с полюбовным соглашением никто уже не мог. Тогда Ромао, принадлежавший к Ни́зовым, объявил:

— Я пойду поговорю с ним.

И пошел.

Но Силва, оглядывая немотно свой воловий и козий уют, отрезал:

— А мне нет разницы, Ромао. Мне все одно, что внизу, что наверху.

Без сомнения, перед Ромао, прямо перед ним, был еще один негодяй, но только этот — субъект не шуточный. Разгоревшаяся борьба, однако, была слишком серьезна, чтобы пренебречь подлостью Силвы. Если заставить проголосовать владельца бычьей упряжки не удавалось, одна из партий должна была обернуть в свою пользу стариков нейтралитет. Тогда-то староста, один из Верхо́вых, начал вопить, к общему недоумению, что куда как правильно делает Силва, что не хочет мараться в этой распре братьев между собою, которая изгадила репутацию всей деревни. Верхо́вые в конце концов сообразили. И как один стали превозносить Силвино безразличие, как будто это было их знамя:

— Какой молодец, что не вмешивается.

— Он дорожит своим покоем, и совершенно прав.

Только тут ясны стали Ни́зовым размеры катастрофы. Потому Ромао, сбившийся с румба, снова атаковал мужика:

— Вот ведь в чем вопрос: поскольку вы, сударь, устранились, то староста и гнет куда хочет.

— Поймите вы меня, Христа ради: нет мне до этого дела. Все равно мне, тут ли будет колонка, там ли. Мое дело сторона.

Силву тем не менее стала тоже беспокоить близкая победа Верхо́вых. В том, что его выход из игры оказался старосте на руку, сомнения не было. А что делать? Он перехватил старосту, попросил:

— Пожалуйста, не говорите от моего имени! Обсуждайте свое дело, но оставьте меня в покое!

К чему все это! Староста, выпуча глаза и руки прижав к груди, отвечал резонно:

— Господин Силва! Единственно, что я твержу, так это что господин Силва не хочет путаться в заварушку и он глубоко прав. Ему покойно, и не хочет он с этим прощаться. Разве это неправда?

Это была правда. Так оно и было, действительно. От таких слов Силва смешался, взял шапку и пошел себе.

А победа Верхо́вых развевалась, само собой, на флагштоке. И Ни́зовые таили про себя, еле слышно ворча, по углам, собачью ненависть к старику. Дальнейшую судьбу Силвы омрачали теперь угрозы. Исстрадавшись, он хватался за голову, не спал ночами.

Покамест однажды наконец, когда народ чесал языки все о том же прямо против его дома, Силва в отчаянии не открыл веранды и не поднял руку, обращаясь к толпе:

— Я хочу сказать перед всеми…

Внезапной бурей понесся со всех сторон сиплый рев Верхо́вых:

— Его дело сторона!

— Ему нужен покой.

— Да здравствует господин Силва, человек рассудка!

Старик распахнул рот, онемел, распираемый не то страхом, не то изумлением. Он склонил голову, втянулся внутрь, заперся на засов. Староста, впрочем, уже нажимал на влиятельных людей в городке. А городские влиятельные люди, уверившись в Силвином нейтралитете, удивлялись, как же эта несчастная деревенщина сразу не поняла, что колонку нужно ставить на Верху, там ведь площадь, а к тому же и работы меньше, и труб.

О новой скважине горам возвестил праздник — с вином и потешными огнями. Староста же дал себе трехдневный роздых. Несколько месяцев спустя Силва столкнулся с ним и говорит не спеша, а в глазах смешинка:

— Наконец-то, наконец-то встретились. Да, уважаемый! Праздник был что надо. Прекрасная победа! Замечательная победа!

И на ухо:

— А ведь я-то вам тоже помог.

Староста, как ужаленный, с презрением вперился в него.

— Помог, почтеннейший? Бога ради, хоть каплю постыдитесь!

Он сплюнул в сторону и припечатал:

— Помог! Вы запомните, что, будь моя воля, вы воды бы не попробовали. Пили бы из канавы, если охота.

Старик побледнел и вконец потерялся. От гнева у старосты голос перехватило, а он все хрипел:

— Стар, а глуп и не видал больших затруднений в жизни! Хочешь посмотреть? На вот.

И он сделал соответствующий жест.