Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Со временем о звезде забыли. Тогда-то он и открыл коробку, но чуть-чуть, чтобы не искушать дьявола.

Как раз этой ночью, когда уже все спали, мать вдруг забеспокоилась, что забыла пригасить огонь, — не случилось бы пожара. Совсем она его, разумеется, никогда не гасила, чтобы не ходить к соседке Питароте. Та имела обыкновение, когда к ней приходили за огнем, поднимать такой шум, точно пришли за ее душой. Проходя мимо комнаты сына, мать вдруг заметила под дверью яркую полоску света. Какое-то предчувствие охватило ее. Ей стало страшно — не надумал ли Педро подпалить дом? Она решила поймать его на месте преступления и выпытать, где это он раздобыл огонь, поэтому тихонько приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Да так и застыла на пороге с раскрытым от изумления ртом. Педро сидел на кровати, а в руках у него была звезда. Лицо его светилось от счастья, руки, казалось, горели огнем. Мать не поверила глазам, но, видя восторженное лицо сына, пришла в ярость, подошла к нему и выхватила звезду. Но тут же, громко закричав, бросила ее на пол. На крик прибежал проснувшийся отец и застал обоих плачущими. Педро плакал, сам не зная почему. Скорее всего, потому, что всем было безразлично, почему он плачет, а мать плакала от боли: обожгла руку. Звезда же не разбилась. Она лежала на полу и заливала комнату ярким светом. Мать, придерживая здоровой рукой обожженную, продолжала голосить. Пожалуй, слишком громко: могли услышать соседи, и отец решил положить этому конец, прикрикнув на них. Матери он сказал:

— Смочи руку уксусом и приложи соль. Утром поговорим.

Утром весь приход болтал о случившемся. А главное, говорили, что некрасиво, мол, так обманывать людей и называть вещи не своими именами. Какая же это звезда? Ничего похожего. Спросили лудильщика, и тот подтвердил, что не звезда это вовсе. Она даже не из железа, а из какого-то странного, неизвестного ему металла. Теперь и сомнений быть не могло. Не звезда это, нет! Разве что поделка, годная как украшение на масленой неделе. И все хором подхватили, что на масленицу она сгодится, хотя несколько минут назад никому это в голову не приходило. Тут с перепугу плачущий Педро сказал:

— Она же только ночью звезда! Только ночью!

Да, она была звездой только ночью, и Говерно, выдавая себя за человека знающего, сейчас же стал объяснять этим болванам, что звезды — это каждому известно — светят ночью. В полночь станет ясно, звезда это или не звезда и где ей положено быть. И вот в полночь вся деревня собралась на церковном дворе. А поскольку Антонио Говерно любил подавать пример, он велел своему сыну показать себя мужчиной и вернуть звезду на место. Сын Говерно позвал в свою очередь Пананана, чтобы тот помог ему принести из магазина две лестницы. Педро стоял со звездой в руках. Пананан пошел за лестницами. И вот, когда он принес их, сын Говерно, который то ли потому, что не поверил в эти бредни об ожоге, то ли потому, что забыл об этом, то ли потому, что торопился показать себя мужчиной, взял звезду из рук Педро и, взвыв от боли, выронил ее. Адским огнем обожгла она его руки. Педро успел ее подхватить: он боялся, как бы она не разбилась. Вот тут-то отец Педро, подняв руку, потребовал тишины. Когда все замолчали, он сказал:

— Мой сын взял звезду, он и вернет ее на место.

Все в деревне нашли его решение справедливым. Вот это отец, вот это рассудил. Педро молчал: ведь его никто не спрашивал. И так же молча со звездой в руках пошел он к колокольне. Все ждали, что он вот-вот появится там, на самом верху. И действительно, они увидели его, когда звезда, как яркий костер, вспыхнула меж колоколов. Каждый был уверен, что Педро будет подниматься по лестницам, принесенным для сына Говерно. Отец крикнул ему снизу:

— Держись крепче за поручни, слышишь?!

Но Педро даже не взглянул на него и исчез внутри колокольни. Внизу все замерли в ожидании. И снова со звездой, теперь привязанной к поясу и освещавшей все вокруг ярким светом, появился Педро. Спокойно, очень спокойно поднялся он до вделанного в каменный шар железного прута, потом стал карабкаться на петуха. Отец, стоя внизу, подбадривал сына. Все в голос вторили ему. И только мать, опустив глаза, призывала на помощь всех святых. И они помогли. Педро очень быстро оказался верхом на петухе. Не торопясь отвязал звезду. Красивая, она сверкала в его простертой к небу руке. И поставил ее на место. Все онемели от восторга. Только глубокий вздох вырвался из груди каждого. Но никто не заметил, что, оказавшись на прежнем месте, звезда вдруг стала не такой яркой, какой была раньше. Почему?.. Может быть, потому, что ее испугал этот всеобщий вздох, а может… Может, потому, что нога Педро, когда тот спускался, соскользнула с железной лестницы и он, широко раскинув руки, полетел вниз на булыжник церковного двора.

Все оплакивали его смерть. А Сигарра целый год носил траур. Он посвятил Педро несколько стихотворений, положил их на музыку и пел под гитару. С тех пор прошло много лет, а песни о Педро и его звезде все еще поют. Звезда там, на своем месте. И теперь каждый знает, что это — звезда Педро.

Город был темен от многих веков, покрывавших его чернотою. Потому что прошлое всегда темно, отчего и говорится: «во мраке времен» и тому подобное. Но улица, где он жил, была из всех самой темной, и отсюда, пожалуй, пошло ее название, а именно Темная. И тем не менее, как будто было все еще не так темно, как нужно, был и того темнее раствор, где он работал, — вытянутая в длину пещера. Так что ночи с днем оставалось только спорить, когда чье наступало время, до того они походили друг на друга. Хотя, впрочем, была между ними разница. Дело в том, что в отличие от других растворов тут свет горел днем, ночью-то ведь, конечно, работа прекращалась. Но то, что выходило из этого труда, то есть из рук святореза, радовало глаз, словно праздник. Большие ангелы, уже взрослые, с крыльями до пят, ангелы-малютки, у которых крылья едва распускались, как голяшки у молодых петушков, — этих он называл Херувимами (то ли Серафимами?), Пречистые Девы на любую молитву — с особым прилежанием к Владычице О, которую можно было бы назвать фирменным товаром, и святые на любую надобность, из которых больше производили, разумеется, пользующихся особым спросом, на каждодневные надобности, Христы, распятые или еще в Кане Галилейской, и игрушки, совсем не имеющие отношения к церкви, — пастух с палкой, жница с серпом у груди и в юбке, зашитой между ног, чтобы можно было наклоняться без страха, что юбка задерется, Зе-Паковио, говорящий «на-ка вот» с соответствующим жестом и объяснительной надписью, или Зе-Паковио на корточках и со столь же наглядным объяснением позы, и разные животные, вроде собаки, кота, курица, только что снесшая яйцо или залегшая, поджав ноги, с крышкой на спине, чтобы можно было открыть и положить что-либо внутрь, и двойные фигурки, вроде мужика с ослом, пробка в виде петуха, — топчущего курицу, с распущенными до земли крыльями, и целые наборы фигурок, вроде музыкантов из оркестра, которые различались друг от друга только инструментами, и еще разные герои, к церкви не имеющие отношения, но в народе чтимые, вроде Короля, в котором было, впрочем, некое насупленное величие и даже бычачье какое-то обаяние в голове, клонящейся к медалям, или вроде Свистульки-футболиста, негра в форме «Униао». Многосложное воображение людей всегда находило тут себе необходимую пищу. И не только людей неимущих, пролетариев, но и других, кого, собственно, уже и людьми не называли. Можно даже сказать, что эти-то и были самыми лучшими клиентами, потому как у них кошелек был лучше, собственно, он назывался уже не кошелек, а бумажник. Распятия, например, рвали с руками. В большом ходу также была Пречистая Дева, и не только с Младенцем во чреве, то есть Владычица О, которую, собственно, больше всего спрашивали туристы-иностранцы и те из своих, у кого вкус потоньше. Нет, был спрос и на всех других, начиная с Царицы Ангельской, с Херувимами (то ли Серафимами?) у ног, и кончая Умягчением Злых Сердец, широко расходившейся среди пролетариев, у которой сердце было наружу, с частоколом из мечей. Расходилась также и фигурка Короля, тоже в самых неблагополучных слоях общества, под понимающее одобрение в самых благополучных слоях, умилявшихся на подобную почтительную преданность народа Его Величеству и на трогательно-простодушный вкус святореза, который таким-то образом сближал августейший монарший образ с кротким образом бычьим. Животные же в собственном смысле слова украшали буфеты в столовых, столики в гостиных, даже спальни, как, например, фигурка петуха на курице. Однако, как явствует, Свистулька по тиражу побивал всех прочих. Потому как, если изделие каждого артикула в каком-то смысле отвечало определенным классовым интересам, футболист удовлетворял потребности единственно известного общества без классов. А поскольку страна была маленькая — миллиона три (то ли четыре?), — можно сказать, что всю ее наполняло искусство святореза. Именно в этом искусстве, помещающемся между ним и всею нацией, гармонично становились реальностью религия, политика, смех, нежность, мечты личные и мечты коллективные. Для такого массового производства, конечно же, требовался штат квалифицированных рабочих. И у святореза они были. Но в каком-то смысле у него их как бы и не было вовсе. Потому что за долгие годы работы он так и не встретил ни в ком истинного призвания к игрушке. С одной стороны, казалось бы, даже неплохо, потому что можно было не опасаться конкуренции. А с другой — плохо, потому что это делало необходимым постоянное его наблюдение, лишало его возможности хоть на минуту отлучиться из раствора. Нужно было приглядывать за всем, все объяснять — от того, какой формы ноздри у Короля, и до того, какой формы труба у музыканта. Несомненно, если рабочий набил руку, скажем, на Зе-Паковио, или на Распятии, или даже на Его Величестве, он с легкостью воспроизводил знакомую модель. Но святорез не мог, естественно, этим удовлетвориться, и каждый раз, едва останавливалась вся эта круговерть, он без устали искал легкое неопределимое последнее прикосновение искусства, которое рождалось в голове (к тому же довольно-таки крупной), как заявлял он, с криком стуча по ней: