Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Послезавтра, — сказал он.

И тут же описал весь путь твоего следования, поговорил о делах, выслушал мое мнение о доме. Как всегда сухо, соблюдая дистанцию. Последующие дни я его не видел. А может, он, проходя мимо, со мной не заговаривал. Однако я знал, что он не упускал возможности хоть что-нибудь узнать обо мне — прислушивался к разговорам или сам расспрашивал. А бывало, и навещал меня. Входил, садился, соглашался выпить. Потом вдруг принимался задавать какие-то странные вопросы. Например: кому пришло в голову присвоить человеку право казнить и миловать? Мы обменивались неожиданно пришедшими в голову и не всегда требующими ответа фразами, он то и дело моргал, пристально глядя на меня, а я изрекал что-то вроде:

— Человеческие отношения должны быть упорядочены, узаконены.

Баррето в своих рассуждениях шел дальше: а кто это сделает? Или — что может означать слово «мораль»? Так мы беседовали, в наших беседах касались основных понятий, убеждений и даже бога, но поверхностно, походя. Баррето заканчивал беседу словами:

— Вы весьма умны.

И я не считал, что это плохо. Он даже мне улыбался. Удивительно белые были у него зубы. Не вынимая из уха кнопку слухового аппарата, он говорил:

— Послезавтра у нас среда. В субботу мы ждем вас к ужину. Ванда изумительная женщина, да…

…изумительная. Он восхвалял тебя, но холодно, беспристрастно. И добавлял:

— Но вот не везет с любовниками.

В субботу я пришел к ним. Там уже были падре Маркес, Аристидес, Вердиал и Агеда. Нет, путаю: там никого не было, дом был пуст. Слышен был шум ветра, который гулял по лесу и горным пещерам. На столиках в гостиной стояли аперитивы. Я стучу в дверь, дверь открывается, я вхожу и сажусь. Рассеянный косой свет дробится на гранях рюмок, играет на поблескивавшей поверхности стекла. Сидя в углу, падре Маркес подносит к губам рюмку, с трудом пытаясь удержать ее в толстых пальцах: у рюмки ножка тонкая-тонкая. Пригубив вино, Маркес спрашивает:

— Что происходит с Агедой?

Забеременела? Я зарабатываю около тысячи в месяц, хлопочу, словно наседка. Еще в детстве завел я петушка, а он оказался курицей.

— Я не хочу читать тебе мораль, — сказал падре Маркес мне лично, — но, по-твоему, хорошо, что вы с Вандой занимаетесь непристойностями в сосняке?

Тогда я ему ответил:

— Все на земле принадлежит богу, и плоть человеческая тоже.

— О, Эма просто сумасшедшая, — добавляет он.

Вердиал смотрит на меня с презрением. Когда говорит, никогда не садится. И очень редко обращается к кому-либо, кроме Баррето. Иногда к Ванде. И неизменно, склонив голову в ее сторону, повторяет: «моя сеньора». Вердиал побывал в Бразилии и привез оттуда свою собственную значительность, которой ему не исчерпать до конца дней. Агеда никогда сюда не приходит, никогда — почему ты сюда не приходишь? Я ведь тебя не виню… А ты винишь меня:

— Ты находишь приличным развратничать с Вандой там, в сосняке?

Аристидес ко мне внимателен и уважителен. Уважение это для меня несколько (неожиданно и странно, должно быть, на большее он не способен. Он пьет виски. Вердиал обещает угостить его вином собственного приготовления. А я думаю: «Ну давай, начинай читать свою поэму». Он написал ее, когда Гаго Коутиньо «и Сакадура Кабрал и также да здравствует семья Вердиал». Впрочем, я думаю, что «поэма» сочинена значительно позже. Ведь Вердиал обзавелся семьей — женой и детьми — значительно позже.

Я все стою посреди пустой гостиной. Два или три столика уставлены аперитивами, в открытом баре стоят бутылки с винами. А что, если ты выпьешь рюмочку? Может, рискнуть? Я поднесу рюмку к губам, а они в эту минуту и войдут. Я в гостиной один, всеми забыт — рано пришел? Смотрю на часы: половина девятого. Пока, кроме меня, никого нет. А может, я единственный приглашенный? Где-то хлопает дверь. Потом слышатся шаги. Шаги в коридоре, у двери, потом шаги стихают. Я сажусь на край длинной красной софы, стоящей вдоль стены. На открытом проигрывателе стоит пластинка. Читаю: «Четыре стихии». Эма курит, закинув ногу на ногу, и говорит:

— Его я предпочитаю Баху. Конечно, он не столь знаменит, даже нечего сравнивать, но, когда знакомишься с его музыкой, обретаешь душевное равновесие. Настоящий атеист должен сделать эту вещь своим гимном.

— Но, Эма, вы-то верующая.

— Откуда вам известно? Кто вам сказал? Вот здешний священник считает, что нет.

В моей снежной пустыне звучит музыка — это играет пластинка; Агеда наконец спит, я выхожу из дома. Собачий вой уносится вверх, в темную безбрежность неба, звучит в унисон с музыкой, сливается с ней в сладостном трепете — о господи, господи! Поднимаю к небу хмурое лицо. Смотри, я научился смеяться. Смеюсь громко, вызывающе и по-дурацки, но, когда я смеюсь, земля дрожит. Вскидываю вверх, в небо, свой сжатый кулак, топаю ногой, топаю, собрав все силы. О господи! Если бы я мог плакать! Зачем? Для чего? Я — человек, единственный и неповторимый, я встаю во весь рост — вот он я, я здесь, лицом к лицу со Вселенной. Лицом к лицу с беглецами, и мертвыми, и руинами деревни. Вот он я, я здесь.

Но тут в дверь бесшумно и молча проник Баррето, он подошел ко мне, протягивая мне руку и деланно улыбаясь. Я поспешно встал, возможно, слишком поспешно, думаю, это ему не понравилось. Он сел на другой конец софы, как всегда, в смокинге и туго накрахмаленной манишке. Между нами — маленький сервировочный столик. Однако, тут же вспомнив что-то, Баррето поднял палец, встал и направился к бару; спрашивает, что я буду пить. Принес бутылки, слышу, как булькает вино, наполняющее стакан. До конца месяца я должен, должен сходить в поселок. Если бы купить машину, добираться до поселка было бы просто, но где взять деньги? Да и вдруг откажет мотор: дорога с каждым днем все хуже и хуже. Строилась наспех, а потому, естественно, как только была закончена, тут же стала приходить в негодность. Тогда почему ты не договоришься с шофером такси? В конце каждого месяца ты бы платил шоферу. Много ли ты наездишь? Поездки две туда да две обратно — вот и все. А если вдруг решишь пойти пешком, то заплатишь меньше. Правда, шофер все равно останется недоволен, все они говорят, что дорога просто никуда, а уж когда снег идет, то совсем плохо и даже опасно. Хоть бы пошел дождь. Вон небо опять затянуло. Может, все-таки пойдет дождь? Агеда пошла со мной в поселок — один-единственный раз. Потому что второй раз я шагал так быстро, что она отстала, а когда я оглянулся назад, была уже слишком далеко и решила вернуться домой.

— Агеда!

Даже головы не повернула. Вобрала ее в плечи и побежала по снегу обратно к дому. Луис Баррето сидит на другом конце софы со стаканом виски.

— Мораль, — говорит он.

Это его любимая тема — почему? Время от времени он мне ее навязывает. Вполне возможно, его угнетает жизнь деревни, копившиеся веками и передававшиеся из поколения в поколение обычаи, теперь уже вошедшие в кровь и плоть.