Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Старик, — говорю я.

Говорю вслух и, когда слышу сказанное, вздрагиваю, поскольку, как пишут в романах, то, что сказано вслух, — правда. Разве ты этого не знал? Кто сказал — старик? Тот другой, другой, чужой — кто он? Я снова смотрю в оконное стекло и в какой-то момент обнаруживаю, что тот другой, которого я там вижу, обретает независимость, он морщит нос и, похоже, издевается надо мной, строя гримасы. Я отвожу, глаза. Какая глупость, это же ты, смотри на себя! Этот другой — ты, понимаешь? И ты стар. Но нет, мой возраст — вымысел, абсурдное заявление, пришедшее извне. Я существую вне времени, я вечен и неизменен, с далекого детства и до бесконечности, навечно.

— Да, но ты стар.

Сколько тебе? Иногда мне нужно подумать, прежде чем ответить. Сорок с… Что выражает слово «сорокалетний»? Думаю, когда мне было двадцать, как же я смотрел на тех, кому сорок? Сколько известных мне людей дожили только до тридцати или сорока? Когда-то мне казалось, что сорок лет — возраст солидный. А теперь я думаю: как это солидный? Я же еще так молод… Я ничего еще не сделал, а столько должен сделать. И сделать должен к приходу своего сына. Земля, дом — вот те два слова, которые нужно сказать ему, сказать и благословить на дела.

— Это то, что я тебе оставляю, — скажу я ему. — Теперь твоя очередь жить.

А не обманываешься ли ты? — спрашиваю я себя. Время работает против тебя. Ты стареешь. О да, твой внутренний свет еще ярок. Ярок, как всегда, но тело твое о том не ведает, как не ведаешь ты о своем теле, забываешь его или вдруг с изумлением спрашиваешь: что с тобой сталось, стареющее тело? Что же ты? Завершаешь свой жизненный путь? Видишь неотвратимость смерти? Да, тело стареет, но внутренний свет еще ярок, он продолжает светить; как же осознать, что ты, братец, постарел? Но ты об этом стараешься не думать, во всяком случае сейчас. О, да пребудет в тебе вечное начало, которым ты живешь. Открой окно и брось вызов горе. Земля тебе ответствует, земля покоряется твоей чудовищной силе. Но я окна не открываю, а просто гляжу в него. Гляжу на льющийся с неба бледный свет и мягкую молочную белизну снега, что расстилается перед моими глазами.

У моих ног, вытянувшись навзничь на софе, лежит Ванда.

Ужинали мы в молчании. Стол был узкий и длинный. На одном его конце сидел Баррето, на другом Ванда, я — около Ванды. Мы почти не говорим. А если вдруг с наших уст и срываются слова, то, натолкнувшись на глухую стену воздуха, гаснут, не рождая ответа. Они напоминают мне удары бильярдного кия — почему? Четкие и без эха, без продолжительности звука, который живет в пространстве. Звучат и умирают. Особенно слова Баррето. Кстати, он почти не говорит. Пьет виски. Пьет, не зная удержу, поднося ко рту каждый стакан точно рассчитанным движением руки. Напрягаю свою память и вижу, как в его руке множатся стаканы, они, будто ковши землечерпалки, поднимаются и опускаются в четком рабочем ритме.

— А вы сюда надолго? — спрашиваю я Ванду.

— Луис! Сколько ты даешь мне времени?

— Мне, девочка, нравится учитель. Это сильный и умный человек.

— Это прискорбно, — говорит Ванда.

Она смотрит на меня изучающе. Даже во время ужина закуривает сигарету. И снова восстанавливается глухая, ничем не нарушаемая тишина. Нам прислуживает дочь налогового инспектора. Ей лет семнадцать? Восемнадцать. Похоже, она сумасшедшая. Зовут ее Эмилия. У нее вызывает смех все, что бы ей ни сказали, а когда она смеется, обнажает лошадиные зубы. И отвечает она, так же глупо ухмыляясь. Смеется по причине и без причины. Когда ее обрюхатили, она, должно быть, тоже смеялась, сочтя это остроумным. Ей наверняка очень трудно найти работу, потому что она все время смеется и все время суетится. Потом мы возвращаемся в гостиную, и Ванда снова ложится на софу.

Но вот, повернувшись на живот, она приподнялась на локтях и подперла руками подбородок. Ты смотрела перед собой и думала — о чем? О заурядных вещах, банальных идеях, которые в данный момент были не чем иным, как путаницей мыслей, и любая из них, подобно поднятой на пляже раковине или подобранной в дорожной пыли монете, могла представлять интерес, поскольку найденное мы всегда поднимаем. И снова она взяла мою руку, которая лежала у меня на колене. Осмотрела ее как-то рассеянно и вернула на место. Однако я почувствовал теплоту ее руки.

— Так какую судьбу мне пророчит гадалка?

Ванда не ответила, только быстро и страстно пожала мне руку. Сильный электрический разряд пронзил насквозь мое тело и кости. Дыхание перехватило, все внутри сжалось, напряглось, глаза, казалось, стали хрупкими, точно стекло. А Ванда смотрит на меня и улыбается.

— Луис, — говорит она не поворачиваясь, — иди ложись. Хотя завтра и воскресенье, тебе рано вставать.

— Позволь мне остаться, позволь остаться.

Который же час? Ночь пришла незаметно, вошла в мой дом, рука устала писать. Темнеет в глазах, о боже, как они устали. Этот час торжествен, а я пишу, пишу. Пишу на потемневшем листе бумаги. Исписываю его своим мелким почерком, и тонкая ниточка чернил, напоминающая писк комара, ложится на бумагу. Ночь нежна и бесконечна. Она развертывается перед моими глазами в снежной шири. О, уступить смиренно жару своей крови, услышать вдруг нежный и пугающий плач — неясный голос Величия и Знака. Но земля мертва. Мертв человек и его иллюзии. Мертвы боги. Живет, существует пустое пространство небес и одетая в саван земля, которую я вижу. Вижу ее, чистую, грустную. Что-то большое, прекрасное и печальное должно здесь свершиться, но что — я не знаю. Мое постаревшее тело тяготят тысячелетия катастроф. Но оно живо. Я погружаю руки во что-то, некогда существовавшее, а теперь мертвое, но, вытащив их, обнаруживаю, что они целы и пальцы сохранили подвижность. Во рту горечь, но вкус к хорошему не утрачен. Самое страшное — это ГОЛОС. Он заговаривает со мной тогда, когда я не жду. Я слышу его. Он идет ко мне из пустоты, из вечного покоя, от большой луны, что встает над горизонтом. Из отравленной крови, отравленной вопросом, которым человек задается с тех пор, как стал задаваться вопросами. Сейчас взойдет луна — повремени еще мгновение, послушай тишину. Флюид трудно выразимого чуда еще существует. Тусклый, преображенный и невесомый, как ореол знака, снег венчает его. О чем это говорит? Я знаю — ни о чем, но все равно вздрагиваю. Вздрагиваю, точно кто-то легонько касается моего плеча. Вздрагиваю, точно кто-то дышит мне в лицо. Уж не потому ли, что осознать абсолютную тишину трудно? Однако именно в этой бесплодной тишине рождается человечное слово. Между тем сияющая на небе луна и искрящийся снег, который укрыл деревню, делая ее призрачной, говорят о начале начал. — Все говорит о чьем-то присутствии. Подобно поднимающемуся пальцу или затаенному дыханию. Оно в лунной лужице, в необъятности мира. И множится присутствием людей, которые были. Пронзает гору, пронзает, как неожиданный поток воздуха. О, будь покоен, Дух спит вечным сном. Бодрствует только твое тело. Обособленное, оторванное, смертное. Твое величие — в руке с твоим завещанием. Придет ли кто-нибудь за ним? Кто-нибудь. Кто-нибудь — это твой сын. Земля — твоя. Белая, огромная и девственная в большом лунном пространстве — который же час?