Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Однажды я прочёл историю из жизни эскимосов. Эскимос убил пастора-протестанта: хотел, чтобы тот жил с женщиной. Пастор должен был, по его мнению, согласиться из вежливости.

Эта тема его волнует, он тощий, весь высохший — одни кости да нервы. Баррето сидит на другом конце софы и держит в руке стакан с виски. И вот я уже вижу не его. На его месте неожиданно возникают Эма, Ванда и даже падре Маркес. Возникают как в кинематографическом трюке: появляются и исчезают, сменяя друг друга. О чем они только не говорят, вспоминают даже того субъекта с усиками, который приходил ко мне, приносил книжку, говорил о Кармо и штольне № 2. В этой разноголосице постоянен только мой голос, он отвечает каждому из них. Мой голос — единственный, неделимый и вечный. А вот голос Медора, да, это воет он, я узнаю его. Подхожу к окну: двор пуст, деревня утопает в мягком, глубоком снегу.

— Бедная Ванда, — говорит Баррето. — Ей не везло с любовниками.

— Они бросали ее? — спрашиваю я.

Не сойти бы с ума. Ведь так немного нужно, чтобы прочно стоящий мир закачался. Он качается и уходит из-под ног, ты в пустоте.

Горный инженер Луис Баррето говорит размеренно, на одной ноте. Монотонность его речи напоминает звучание восточных музыкальных инструментов, возможно китайских. Все звуки тягучи. Он тянет слова, его плоские губы смыкаются и размыкаются, лицо суховатое, бесстрастное и желтое, как у мумии. Тонкая прядь зачесанных сзади волос прилипла к лысому черепу. Бледные пальцы шевелятся, точно сонные змеи. Накрахмаленная и отутюженная манишка похожа на панцирь, она ребриста, как грудь насекомого, а глазки черные, без радужной оболочки, неподвижные и мертвые. Когда я пожимаю его руку, то ясно чувствую каждую косточку кисти: кожа на руке дряблая, безжизненная, как у мертвого зверя.

— Мораль — софизм, измышленный трусами, это факт, но вот что любопытно,

и он улыбается одними губами, плотно прижатыми к крепким зубам, губы медленно ползут вверх, обнажая клыки.

— когда исчезает желание, вместе с ним исчезает и грех. Ты как бы становишься ребенком. А для ребенка пристойно все, как и для старика. Мне нужен сын, бедная Ванда.

— Ее бросали любовники? — снова спрашиваю я.

— О, Ванда восхитительна. У нее горячее, упругое тело. И она кричит от страсти, понимаете, кричит.

После того как грубое, жизнеспособное животное наполняет тебя семенем, ты лежишь, не подавая признаков жизни, и только твое бьющееся сердце говорит о том, что жизнь тебя не оставила. Мои пальцы скользят по твоей коже, поднимаются по изгибу бедра, касаются груди. Глаза твои закрыты, руки раскинуты. Луис Баррето поднимается с софы, держа в руке все тот же стакан виски, и садится рядом со мной.

— «Четыре стихии», — говорит мне Эма, — когда вы сделаете эту вещь своим гимном…

Вот он звучит, я слышу его. Когда-нибудь передохнут все собаки, и музыка без их воя будет звучать чисто. Чисто? А будет ли музыка вообще еще когда-нибудь звучать? Иногда мне, охваченному безотчетным страхом, приходит такая мысль: музыка и искусство необходимы только для того, чтобы перед ними преклоняться. А как же иначе выстоять? Даже богам нужны лиры и лютни… Эма говорит мне:

— Было бы просто нелепо. Мир без искусства был бы глупым миром роботов.

— Но, Эма, ведь вы сказали мне. Вы мне рассказывали о концерте, на котором присутствовали: музыки никакой не было, только визг, грохот, да еще какая-то солистка читала газетные объявления. Вы не хотите замечать и понимать, что это начало конца.

— Какого конца? Наши музыканты просто сбиты с толку. Вот приедет один артист — его пригласила Ванда, — и вы увидите подлинное вдохновение. Глас еще взывает к человеку, но человек утратил к нему путь.

Когда-нибудь музыка станет чистой. А пока в ее звуки вторгается собачий вой и, в отчаянии сливаясь с нею, взмывает к звездам и даже выше.

— Жайме Фария, — говорит мне Баррето. — Тридцати пяти лет. Рост — метр восемьдесят два сантиметра. Вес — восемьдесят два килограмма.

И смеется, беззвучно смеется, показывая белоснежные зубы. Мертвый, искусственный смех, озаряемый белизной вставных зубов.

— Мне нужен сын. Я не могу бросить нажитое на ветер. Как звали того царя? Мидас? У каждого своя судьба. Просто невероятно, но деньги у меня получаются из ничего. Пейте, учитель. Нет, нет, это Ванда бросала любовников. Бедная Ванда. Бедная Ванда.

Он медленно поворачивается ко мне, как-то странно изгибается и сопровождает свои слова недвусмысленным жестом.

— Да и ей нужен сын,

он делает ударение на «у» в слове «нужен», повторяет это слово, все еще стоя в принятой им позе, держа руку у живота, точно ждет моего ответа, моего согласия,

мой сын. Когда-нибудь ты придешь ко мне, я знаю. Ты не можешь не прийти. Я жду тебя спокойно и с уверенностью. Уж не сошел ли я с ума? И земля тебя ждет. Ожидание чувствуется во всем, что меня окружает, оно не обманывает, как и стоящая вокруг тишина. К тому же я владею словом, оно у меня на языке и на моих еще влажных губах. Невозможно, чтобы ты не пришел. Однажды ты появишься там, на вершине горы, твоя тень ляжет на дорогу, ты опустишься в долину и окажешься в поле моего зрения. Боже, боже! Почему я к тебе взываю? К тебе — к кому? Бог — это мой сын. Жизнь реальна. Она существует. Я живу и возвещаю ее.

Неожиданно в гостиную вошла ты.

— Луис, помоги мне застегнуть молнию на блузке.

И вот ты входишь в гостиную. Садишься на колени к своему мужу, сидишь ко мне спиной, он застегивает тебе блузку. Потом ты еще какое-то время продолжаешь сидеть у него на коленях, вытягиваешь ногу, смотришь на покрытые красным лаком ногти, выглядывающие из босоножек, закуриваешь сигарету. Ты сидишь ко мне спиной, я вижу твой нежный затылок и крупное сильное бедро. Позже ты растягиваешься на софе во всю длину, лежишь вверх животом, касаясь меня головой, а ноги вытянув в противоположном направлении — одна параллельно другой — и, точно напоказ, выставив веер красных ногтей. Луис Баррето поднимается с софы, чтобы предоставить ее всю целиком в распоряжение своей жены, и садится… Сел поодаль на стул, лицо его бледно и сурово. От сигареты, которую курит Ванда, вьется тонкая струйка дыма, вьется, поднимается вверх и вверху преобразуется в облако. Мы все трое молчим. Наконец Ванда говорит мне:

— Как же вы проводите здесь время?

— А вы к нам надолго? — спрашиваю я.

Она не ответила, потому что не услышала. Подчас в силу разности наших занятий диалог становится монологом. Ее тело вытягивается во всю длину софы — кому она его предлагает? Что? Нет спроса, думаю я иногда. Думаю так обо всем. Мы совершаем поступки, личность, которую мы собой представляем, утверждается в нас, а уж потом, только потом появляются доводы, прорастают, как трава на кладбище. Ванда, очевидно, предлагает себя мне. Я прохожий, иду мимо, она говорит мне: