Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Заходи!

Луис Баррето из гостиной незаметно вышел. Должно быть, вышел потому, что его присутствие здесь неуместно. Я нахожу вполне естественным, что Ванда зовет меня. Я мужчина, во мне заложен вызов ее телу и ярости, которая в нем живет. Это подспудная ярость, она рождается в нашей крови, но мы не ведаем ее предназначения. И сражаемся один против другого в надежде познать ее. Рот, зубы, наконец, плоть, в которую они вонзаются. А дождя-то все нет. Однако вдали уже поднялся сильный ветер. Когда я соберусь в поселок, надо будет надеть плащ. Зима продлится месяца два-три. Если бы твой сын вернулся сейчас. Ты должен быть готов к встрече, нужно показать ему, что ты ждешь его: приготовить ему комнату, поставить стол. Ванда меня спрашивает:

— Как вы здесь проводите время?

Как-то странно говорить ей о себе. Говорить:

— У меня были отец и мать. Была Норма, Антонио и их маленький. Была Агеда.

Что она сможет понять? Ограничиваюсь следующим:

— Проводим… Здесь хорошие прогулки на вершину Святого Силвестра, часовня…

Мы ходили туда с Нормой, когда были детьми. Там цыганка ей сказала:

— Ты должна будешь отправиться в самое долгое путешествие… На край света. А может, и дальше…

Какое путешествие? Должно быть, то, что началось с ее смертью? Начало чего-либо является концом того, что было, а оно в свою очередь было началом другого конца. Итак, я путешествую с момента моего возникновения в утробе матери.

— Неужто опять обрела новое горюшко, — сказала ей моя бабушка, когда они шли вверх по откосу, к церкви.

Но смерть Антонио была такой глупой. Он был совершенно здоров, и только доктор разглядел, что ему грозит смерть:

— Вы должны немедленно лечь в больницу.

Я стоял у школьного окна и любовался июльским вечером. Мальчишки уже вышли из класса, и их крики носило эхо, оно слышалось то с одной стороны, то с другой, потом все стихло. Это был теплый, безветренный вечер, как сейчас помню его. Свинцовое небо почти лежало на горе, гора изнывала от зноя. Безжалостное солнце палит холмы, сжигает растительность, делает их голыми. На вершине горы вокруг белой часовни дрожит воздух. Я прищуриваю глаза и вслушиваюсь. Сейчас послышится голос — ГОЛОС ли? Бывают моменты, когда я жду его. Это моменты полного откровения. Однако не насилуй себя. Жизнь так проста! Жизнь и истина. Истина твоего тела, рожденного землей. Вот сверкнул светлячок и тут же погас. Не копайся в себе, дыши, будь. Однако как трудно забыть пророчество, трудно противостоять не только удару ножа, но и атаке вечности. Со всех сторон на меня надвигается шум голосов. Я слышу их даже сейчас — как их не слышать? — слышу, как они сотрясают воздух в почерневших домах, звучат в необъятном просторе неба. Но я всемогущ, я встаю во весь рост и печатаю шаг, эхо которого разносится во Вселенной, моей Вселенной, и я кричу своему ужасному божеству. Да, это было жарким, душным вечером, где-то неподалеку ворковали голуби. И тут передо мной возникла фигура Антонио.

— Вечер добрый,

но я увидел его только тогда, когда он заговорил. Он возвращался с поля и на плече нес мотыгу. Но рука, которой он придерживал ручку мотыги, была завязана платком. Я спросил его, не придавая вопросу особого значения:

— Что с рукой?

Он ответил, что пустяк.

— Порезал стеклом, ерунда. А ты как?

Я пожал плечами — как всегда. Антонио добавил еще что-то, что говорят в тех случаях, когда не собираются продолжать разговор, и ушел.

Однако на следующий день или через два дня этот пустяк обернулся трагедией. Антонио был вынужден поехать в поселок, а я — сопровождать его. Мы сели на лошадей и поскакали. Домой же я возвращался один, ведя в поводу лошадь Антонио. Не понимая, что произошло, Норма, стоявшая у дверей дома, не спускала с меня глаз. Я спокойно привязал лошадей, Норма, не произнося ни слова, продолжала сверлить меня взглядом. Конечно же, на языке у нее вертелся вопрос, но, возможно, она считала его глупым, не сам вопрос, нет, а тот ответ, который этот вопрос вызовет. И ждала, что я обо всем скажу сам, — но что я мог ей сказать?

— А Антонио? — спросила она наконец, глядя на меня тревожно-испытующе.

— Зайди в дом, — сказал я.

Она вошла нерешительно, явно опасаясь услышать что-то ужасное. За окном стемнело. Я взглянул на Норму, она ждала, прислонившись к двери, которую прикрыла за собой. И вдруг как сумасшедшая закричала:

— Говори!

Я повернулся и развел руками.

— Антонио отправили в больницу. Врач сказал, что необходима немедленная госпитализация, и сам в своей машине повез его в город.

Очень странный случай — а что в жизни не странного? В то утро, когда мы с Антонио вынуждены были поехать в поселок, он проснулся с какими-то удивительными ощущениями: с трудом ворочал языком, подбородок, как под тяжестью камня, отвис. Свернул ночью челюсть? Простудился?

— Столбняк, — сказал врач.

Домой Антонио не вернулся — никогда. Спустя какое-то время мы получили известие о его смерти. Да, так и не вернулся. Этот широкоплечий человек с чуть глуховатым, точно от постоянной хрипоты, голосом так и не вернулся. Теперь ночами Норма часто кричала, зовя его. Я один слышал ее крик. Может, и я буду звать его. Но пока не зову. Я не зову ни отца, ни мать. Зову жизнь, а временами и ее не зову; признаю только силу, ее породившую, грубую силу земли, которая положит ей конец. Все голоса для меня едины, они путаются в моем сознании, реален только голос земли, не разражающейся криками, не приводящей доводов. Это глупо, скажет мне всякий. Я пожимаю плечами: пусть, я так устал.

— Так расскажите, — говорит мне Ванда, — о прогулках.

— Да и что тут рассказывать? Прогулки по горе… А иногда ходим в поселок. Вот так и проводим время.

Но у тебя же есть другой, более существенный вопрос. Так задай его в тот момент, когда, лежа на софе, ты выпустишь колечко дыма.

— Вы женаты?

— Агеда меня оставила, — объяснил я.

В дальнем углу гостиной сидит Баррето и потягивает виски. Рука с поблескивающим стаканом то и дело поднимается, глазки впились в нас, глазки черные, тусклые. Ванда откидывает назад руку и ищет ею мою. Я даю ей ту, что свободна, она подносит ее к глазам, изучает, явно желая прочесть на ней собственную судьбу. Потом, посасывая сигарету, отпускает мою руку.

— У вас грубые руки, — говорит она, — а глаза — добрые. В мужчине главное — глаза и руки.

— Я считал главным другое, — сказал я и улыбнулся, довольный своей иронией.

— Я сказала «в мужчине», за этим подразумевается все остальное. Но глаза и руки — это главное.

Я смотрю на руку, которой пишу. Пальцы толстые, кожа морщинистая — ты стар. И в пятнах. Вот где виден наш возраст. Ты стар — стар? И в то же время молод, как всегда, потому что я вечен. Только этого никто другой, кроме меня, не знает — да и что знают другие? На небе сгущаются тучи, возможно, все-таки пойдет дождь. Если бы не холод и безветрие, можно было бы ожидать грозы. Да, что знают другие? И вдруг неожиданно я вижу свое отражение в оконном стекле (нужно купить зеркало: есть еще зритель, и этот зритель — я), волосы сухие, обнаруживаю седые пряди.