Грим - Приключения в приличном обществе

Ах, вот он о ком. Как я ранее слышал, этот отъявленный философ жил в апатии в глубине парка, взирая незаинтересованным оком на блага мира сего, в окружении учеников, среди которых даже санитары участвовали и одна кастелянша. Флигель, в котором он проживал и прохаживался, был похож как две капли воды на хижину садовника моего. Видимо, тот же загадочный зодчий его соорудил.

- Иногда про него говорят, что он - наше Ницше, - продолжал Маргулис. - Да и сам он, надев маску величия, утверждает иногда, что все мы - недочеловеки по сравнению с ним. Мыслящий тростник, то есть, по определению одного янсениста. Может, он и вправду ницше, чем мы, но недочеловеками обзывать - это уже слишком. Многие из-за этого пропагандируют против него. Вот, считалочку сочинили, знаете? Вышел Ницше из тумана, вынул плетку из кармана... Раздражает его эта дразнилка. И еще: Ехал Грека через реку...

- Грека?

- Грека, Грека. И Грека тож. Патос - этос. Я ж говорю, в нем много всего. Но порой намеренно напускает туману, как Гераклит, чтоб понапрасну не раздражать публику. Мол, его мысли преждевременны для человечества. Но - противоречив. Все предыдущие учения отверг, но и внутри своей системы противоречий не избежал. Утверждают, что это у него в результате раздвоения личности. Да какое-том раздвоение. В нем как минимум, десять бестий сидит.

- Надеюсь, эти бестии не опасны?

- Не до смерти. Как подумаешь, сколько этому человеку дано. Хватило бы на несколько личностей. А тут - всё одному. А между тем, говорю - из народа. Простая рабочая фамилия: Сердюк.

- Вы же сказали: Сидоров.

- Ну да, Сидоров. Но когда сердится - Сердюк.

- Значит, все-таки, опасность есть? - сказал я, замедляя шаг.

- Я же говорю: противоречия в нем. И количество противоречий таково, что попал даже в Книгу Дураков Гиннеса - как самый противоречивый мыслитель. Сидоров, тот хоть умен, но не опасен. А Сердюк в приступе гнева может всего наворотить. То за плетку, то за молот хватается. Так что вы, с ним познакомившись, не доводите до Сердюка. И у врачей с ним проблемы неразрешимые. Лечат одну личность - восстает другая. И у всех личностей симптомы различные. Мегаломания в нем. МДП.

- А насколько опасна такая болезнь, как меломания? - воспользовавшись случаем, спросил я.

- Она не опасна, пока не перерастает в виолончелизм.

- То есть?

- Ну да, виолончелизм. Непреодолимая тяга к музицированию на виоле. А что касается личностей, так это бывает даже удобно. Допустим, Сидорова рассудок подвел. Тогда Сердюк перехватывает бразды. Или Середа. Даже великие личности прошлого порой пробуждаются в нем. Бывает и некий царь в голове, а бывает вообще никого.

- Но это ведь ненормально, - сказал я.

- Конечно. Но согласитесь: нормальный человек скучен и пошл. И, в конце концов, всегда становится жертвой или рабом ненормального. Незаурядного, то есть.

- Как бы не стать его жертвой, - с непреходящей опаской сказал я.

- Насчет этого не беспокойтесь. Вы с ним соизмеримы. Со-велики, я бы сказал. Будь вы нормальный, я бы с вами вообще общаться не стал, - сказал Маргулис, успокоив меня таким образом. - Таковы вкратце, основные черты этой личности. Или личностей, если вам угодно. Впрочем, сейчас вы сами увидите. - Он взошел на крыльцо и толкнул дверь. - Интересно, кто он в данный момент? Ах, только бы не Бергсон. Однажды чуть через стену не перемахнул в припадке элан виталь.

Пространства внутри оказалось гораздо больше, чем в аналогичной по замыслу хижине моего садовника. Вероятно потому, что печки и мебели не было. И верно, еще потому, что всевозможные уютные уголки - сени, чуланчики, кладовые, все эти симпатичные закутки, занимавшие большую часть садовникова помещения, здесь тоже отсутствовали. Так что места было вполне довольно для человек семи, что прохаживались взад-вперед, непринужденно беседуя. Один, одетый в льняной хитон, доходивший ему до лодыжек, держался осанисто и был принят мной за учителя или главаря. Он то и дело брал в руки мел и подходил к классной доске, на которой уже были вычерчены какие-то шестиугольники, комбинация которых напоминала формулу ЛСД. Прочие присутствующие были в привычных глазу зеленых пижамах. В белых же халатах не было ни кого, из чего я заключил, что часть учеников в этот час отсутствовала. Видимо, тех санитаров, что посещали философский салон, призывали иные обязанности, и навещали они своего учителя лишь в свободное от работы время, насколько позволял им досуг.

Того, что в хитоне, я б не спутал ни с кем. Я внутренне подобрался, готовый ответить ему резкостью, если он и на этот раз примет со мной вызывающий тон, но он либо меня не узнал, будучи в пору первой нашей случайной встречи Сердюком, либо его мнение обо мне с тех пор в силу каких-то причин изменилось.

- Надеюсь, вы нынче в здравом уме? Здравствуйте! - первым поприветствовал нас он, хотя современный этикет наделяет этой обязанностью входящего. Но со словоохотливыми людьми такое бывает.

Я заметил, что к Маргулису бородатый мыслитель отнесся более холодно, чем ко мне, и даже первое время старался его не замечать. Но моего спутника это не смутило и не озаботило и, сунув руки в карманы, он всецело погрузился в созерцание окружающего.

- Так вы, я слышал, сочинительством занимаетесь? - обратился ко мне тот, которого мы в дальнейшем будем именовать Сидоров, или Сердюк, или Середа, или философ, или грек - во избежание путаницы, в зависимости от настроения или ритма, требуемого для построения фразы, а так же для собственного удобства, ибо реестр всех его имен в моих записных книжках до сих пор не полон.

Я в смущении отвел взгляд. Тогда еще я стеснялся своих первых литературных опытов, я потупился и забормотал что-то насчет того, что да, мол, пописываю, но только с недавних пор, а что касается сочинительства, то, видите ли... как вам сказать... этого в моем творчестве нет. И не предвидится, поскольку правду... как ее... истину, факты... как ее, черт... действительность... свой подлинный внутренний мир...

- И о чем же вы пишете? - спросил меня грек.

- На простынях, - сказал я, не расслышав вопрос. Но тут же спохватился. - Ах, о чем?

Странно, не правда ли? Вопрос поставил меня в тупик. Действительно, о чем? О Лукоморье? О сексе? О граде? О сочувствии ближнему? Сожалении прошлому? О, наконец, любви? Нет, ничего похожего из перечисленных тем я не затевал. Знаю только одно: ничего выдуманного из головы, высосанного из пальца, выковырянного из носу в этих моих записках нет.

- За мной тоже всё один писатель ходил, - продолжал философ, глядя на меня ласково. - Мои мысли записывал. А потом с этими мыслями - в компетентный комитет. - Он вздохнул. - Впрочем, про некого мыслителя, перевернувшего современные представления о мироздании, вы, я думаю, тоже наслышаны. Так вот, это я. А это - мои вещи и юноши.