Славомир Мрожек - Дневник возвращения. Рассказы [Сборник]

Далее были гостиная и спальня. Мебель из ореха, вполне приличная, но ничего особенного. Та женщина хотела проверить матрас, но это тоже запрещалось, даже за дополнительную плату.

— Кабинет писателя, — объявил экскурсовод и пропустил нас вперед.

За письменным столом сидел писатель в натуральную величину. На вид как живой, наверное, из воска. В шлафроке. В руке он держал перо, а на столе лежала какая-то исписанная бумага.

— Это рукопись, потому что писал он от руки, — объяснил экскурсовод. — Исследователи определили. Здесь представлено, как он пишет свое самое знаменитое стихотворение. Помните?

— Папа, смотри! — воскликнул ребенок. — Совсем как у нас!

Я посмотрел. И в самом деле — под столом стояла бутылка из-под водки.

— Маляры оставили после ремонта, — объяснил экскурсовод. — К экспозиции это не относится.

В тот самый момент я заметил, что у писателя на лысине написано: «Я здесь был. Казик».

Наверное он делал заметки, даже когда под рукой не было бумаги, — подумал я. — Истинный писатель. Но что там такое ниже?

А ниже на лысине писателя была другая заметка:

«Ну и что с того, ты, дерьмо?» И подпись: «Друг Литературы».

Наверное, это уже не он написал, — подумал я. — Какой-то другой почерк.

Я осмотрелся. Ребенок был занят открыванием ящика письменного стола, а экскурсовод пытался этого не допустить. Женщина тем временем фотографировала, а остальные спорили о том, какая это квартира — собственная или снятая. Экскурсовод не мог ничего объяснить, потому что гонялся за моим ребенком, который катался по полу, натертому до блеска, как обычно в музеях. Я достал авторучку и написал под «Другом Литературы»:

«Пропала собака. Нашедшему гарантируется вознаграждение…»

В этот музей приходит много народа, и каждый прочтет. Может, собака и найдется.

Бродя среди руин заброшенного театра, я оказался в помещении, которое некогда было, наверное, артистической гардеробной. Растрескавшееся зеркало и старый парик в углу, столик на трех ногах. А куда девалась четвертая? Этого мы уже никогда не узнаем. В ящике столика я нашел пустую коробку и тетрадь, на ее обложке старательно, хоть и не слишком каллиграфически, было выведено:

«Жизнь и мысли артистки кабаре Амор Фатти».

Я открыл тетрадь. Цитирую только фрагменты, целиком я обработаю это когда-нибудь, если получу стипендию ЮНЕСКО и смогу, тоже целиком, посвятить себя культуре.

«Встретила Роберта. Роберт говорит, что мы все ответственны. Надо ему позвонить, потому что забыла его спросить — за что. Но, наверное, он прав. Он такой милый…»

…

«На ужине с Эдвардом. Он хотел меня проводить, но я уже договорилась с П. Я сказала ему, что каждый умирает в одиночку».

…

«Лила видела Геральда с Дубой. Я спросила его, правда ли это. Он ответил: „Не спрашивай, где собака зарыта, она всегда зарыта здесь“. Отговорки. Он думает, что я не читала Хемингуэя!»

…

«На этой обезьяне Зизи опять новая блузка от Кавакубо! И это сейчас, когда в Бангладеш было наводнение!»

…

«Зизи познакомила меня с ассистентом из Метрополитен. Он говорит, что я могу сыграть в „My Fair Lady“. В Бангладеш уже подсохло».

…

«Звонил Камиль. Сказал, что женится на Дубе. Жизнь — это загадка, как сказал Ганди».

Жаль, что этой Амор Фатти уже за пятьдесят, если она еще жива. Я бы охотно с ней познакомился, чтобы обменяться мыслями. Жизнями — не обязательно.

Орудуя мачете, мы прорубали себе дорогу в джунглях, постепенно продвигаясь в глубь острова. Наконец-то мы были на верном пути. Еще одно, последнее усилие, и мы найдем легендарные сокровища Капитана Моргана.

— Здесь, — сказал Гучо, мой спутник, и вонзил мачете в землю под раскидистым баобабом. В то самое место, которое на зашифрованном плане, некогда вычерченном собственноручно Капитаном, было помечено крестиком.

Мы отбросили мачете и взялись за лопаты. Вскоре мы откопали человеческий скелет.

— Все совпадает, — произнес Гучо. — Под скелетом должен быть сундук.

Сундук был. Мы вытащили его из ямы и поставили под баобабом. Солнце стояло в зените, взволнованные обезьяны перепрыгивали с ветки на ветку, скелет скалил зубы. Тяжело дыша, мы уселись на сундук.

— Пятнадцать лет, — сказал Гучо.

Именно столько времени прошло со дня, когда мы начали поиски сокровища.

Мы загасили сигареты и взяли в руки ломы. Обезьяны кричали все громче, им вторили попугаи. Наконец крышка поддалась.

На дне сундука лежал листок бумаги, на нем было написано:

«Поцелуйте меня в жопу. Морган».

— Цель не так уж и важна, — промолвил Гучо. — Главное — это воля в устремленности к цели, а не ее достижение.

Я убил Гучо и возвратился домой. Люблю поучительные сентенции, но надо же знать меру.

Мы ждали только Доктора, но Доктор опаздывал. Чем очень нас рассердил.

Наконец он явился.

— Извините, господа, — сказал он, вешая пальто в прихожей, — но привезли пациента, и мне пришлось задержаться в клинике. Особый случай.

— Почему особый?

Мы все еще сердились. Опоздал, а теперь придумывает отговорки.

— Он цитировал Шекспира: «Жизнь — это бредовый рассказ кретина; ярости и шуму хоть отбавляй, а смысла не ищи» [38] Шекспир, «Макбет» (V, 5), перевод О. Сороки. и утверждал, что Шекспир имел в виду именно его. — «Советую заботиться обо мне, — предостерег он, — если со мной что случится, наступит конец света».

— Действительно — кретин, — согласился Майер.

— А по-моему, он симулянт. Настоящий сумасшедший никогда не считает себя сумасшедшим.

— Но его мания величия — это же чистейшая паранойя.

— Именно потому это и есть особый случай — сумасшедший он или не сумасшедший? Загадка для психиатрии. Ну, что ж, приступим, мы и так потеряли время из-за него.

Я раздал карты.

— А что он, собственно, хотел этим сказать? — спросил Майер немного погодя, когда мы уже начали роббер.

— Чем?

— Этим концом света.

— Что мир существует только благодаря ему. И когда он умрет и перестанет бредить, то миру придет конец.

— Вместе с нами?

— Разумеется, ведь мы тоже принадлежим этому миру.

Следующие несколько минут мы играли в тишине.

— А как он сейчас себя чувствует? — спросил Новосондецкий.

— Нормально, как в клинике для душевнобольных.

— Я не об этом, но не холодно ли ему, не жарко ли? Не потный ли он, не простудится ли?

— Не съест ли чего-нибудь неподходящего? — дополнил Майер.

— Не знаю. Когда я уходил из клиники, он чувствовал себя вполне хорошо.