Энгус Уилсон - Рассказы

— Ну, а по-моему, все это чушь, — заявила Элспет. — У вас есть что дать людям, а вы допустили, чтобы ее эгоистичные терзания подорвали ваши силы, и теперь, похоже, ничего больше не напишете.

— Сейчас я совершу непростительный грех, — сказал профессор Сэрл. — Я скажу вам, что вы еще очень молоды. Я далеко не уверен, что писать мне помешала только трагедия моей жены, хотя и мог бы оправдать этим собственную лень. То, что происходит между нами, повторялось уже столько раз, превратилось в такой стереотип, что, как это ни ужасно, и мысли мои и даже чувства притерпелись, притупились. Вам, хоть вы об этом только догадываетесь, а может быть именно по этой причине, это должно казаться куда ужаснее, чем мне после стольких лет. Вот почему, хоть я и возлагал надежды на ваш приезд, мне очень скоро стало ясно, — что как ни приятно мне было, и я всегда буду с удовольствием вспоминать наши беседы, — однако присутствие третьего лица, возможность, что вы станете свидетельницей, все это оказалось для меня очень тягостным.

Он закурил и умолк, откинувшись в кресле. И зачем я это сказал, подумал он, как бы не сглазить. До сих пор обошлось, не было ни одной сцены при этой девушке, но упоминать о такой возможности значило искушать судьбу. Да еще сегодня, когда опасность почти миновала, но не совсем, ведь, еще когда мы садились обедать, было ясно, что Миранда успела выпить, и сцены эти всегда начинаются так внезапно.

— Так вот, моя дорогая, — сказал он, — пора нам, пожалуй, и на покой. Вы не огорчайтесь, письма Пикока я, очень возможно, закончу уже на летних каникулах. Как знать? Материала для комментария у меня собрано много, времени тоже хоть отбавляй. И очень вас прошу, что бы я там ни наговорил, помните, что ваш приезд был как луч солнца в моей жизни.

Но он опоздал: в дверях стояла Миранда Сэрл, лицо ее пылало, и она, чуть покачиваясь, хваталась рукой за косяк, чтобы не потерять равновесия.

— Все еще исповедуетесь? — проговорила она сипло и продолжала грубо-развязным тоном: — А пора бы кончать, черт возьми, надо же людям и поспать когда-нибудь.

Муж ее встал с места и сказал спокойно:

— Мы как раз собрались ложиться.

Миранда Сэрл привалилась к косяку и рассмеялась, злорадные искры плясали в ее глазах.

— Друг мой, — протянула она на самых сиплых нотах, — это «мы» прозвучало слегка непристойно. Разве групповому принципу мы будем следовать и в постели?

Элспет встала и с высоты своего непомерно высокого роста в упор посмотрела на хозяйку дома.

— То, что вы сказали, очень пошло и гадко, — заявила она.

Из Генри Сэрла как будто ушла вся жизнь, он нагнулся и потрогал трещину на своей лакированной туфле. Но злобный блеск в глазах Миранды уже погас, они стали холодные, жесткие.

— Перемывать грязное белье на людях — вот что, по-моему, гадко, — сказала она, и рот ее словно пополз вбок. — А впрочем, вам от него не много перепадет. Пользуйтесь на здоровье. Подумаешь, сокровище. — И вложила в свой голос такую силу, что эти, казалось бы, невинные слова прозвучали как непечатная ругань. — Одного ребенка я из него вытянула, но на этом он как мужчина и кончился.

Профессор Сэрл как будто вернулся к жизни, рука его протестующе поднялась, но воскресение из мертвых запоздало — он еще не сдвинулся с места, а Элспет уже подскочила к Миранде, влепила ей звонкую пощечину и, схватив за плечи, стала трясти.

— Вас надо упрятать в сумасшедший дом, — проговорила она. — Чтобы раз и навсегда обезвредить.

Пытаясь высвободиться, Миранда Сэрл рванулась из крепких рук девушки, но зацепилась каблуком за длинную парчовую юбку и, не удержавшись на ногах, осела на пол. В такой недостойной позе вся ее ярость словно испарилась, из глаз хлынули слезы.

— Если б не отняли у меня моего мальчика, — твердила она, — он бы этого не допустил.

Муж помог ей подняться и, поддерживая под локоть, повел к двери. Из коридора до Элспет доносились ее стенания: «Зачем его у меня отняли? Чем я заслужила такое обращение?» — и голос профессора терпеливо утешал, ободрял, успокаивал…

В Оксфорд Элспет вернулась лишь через три месяца. Первый вечер нового триместра она провела с Кеннетом Ормом, специалистом по древнескандинавскому языку, тоже бывшим учеником профессора Сэрла. И ему она решилась поведать всю историю того рокового вечера.

— …На следующий день я ни его, ни ее не видела, — закончила она. — Утром уложила пораньше чемодан и сбежала. Ее я вообще не желаю больше видеть, а он, я уверена, чувствовал бы себя неловко. Возможно, мне даже пришлось пожертвовать его дружбой, чтобы ему же помочь. — «Надеюсь, я сказала это спокойно, — подумала она, — и Кеннет не догадается, что это для меня значит». — А все-таки, что ни говори, кое-какую пользу я, мне думается, принесла. Как она ни была пьяна, а не могла не понять, что есть люди, с которыми ее штучки не пройдут, которые не постесняются дать ей сдачи. Во всяком случае, в эту довольно-таки затхлую атмосферу проникла струя свежего воздуха.

Кеннет Орм поглядел на нее с интересом.

— Такие сквозняки бывают опасны, — сказал он. — Недолго и простудиться, а простуды, знаете ли, иногда кончаются плохо.

— О, Миранде Сэрл это не грозит, — отозвалась Элспет. — Жаль, конечно, но ее ничем не проймешь.

— Я имел в виду не миссис Сэрл, — сказал Кеннет. — Я имел в виду профессора. Он ведь, знаете ли, в этом триместре не сможет работать. Врачи говорят — полное нервное истощение.

— Просто не понимаю, — сказала Руби Манн своей приятельнице Инид. — Казалось бы, веселью давно пора начаться. Эй, вы! — крикнула она двум юным практикантам из больницы св. Варфоломея. — Что вы там бродите, как сонные мухи?

— Даже не похоже на Мендел-Корт. Такая тощища достойна «Вентнора», вот уж где вправду мертвецкая, — ответила Инид. Анемичная, с жилистой шеей, она с детства кочевала из одного семейного отеля в другой. Ей ли было не знать.

Первый час общего бала и в самом деле тянулся весьма нудно: контакт между персоналом и гостями никак не налаживался. Для начала шеф-повар, как всегда, появился в зале под руку с миссис Хайд-Грин, а седовласый капитан, подавая пример молодежи, прошелся в фокстроте с мисс Таррант, администратором. Однако эти освященные традицией выходы почему-то лишь усилили всеобщую скованность: словно на глазах вырастал ледяной классовый барьер, и хотя время от времени кто-нибудь из сугубо общительных хозяев или работников отваживался ступить на промерзшую ничейную землю, порыв студеного ветра тотчас гасил их попытки. Уже сто раз обсудили, что лучше — серпантин, как сегодня, или фонарики, как в прошлом году; уже высказали все вероятные и невероятные предположения относительно квадратуры зала; уже граничило бы с издевательством еще раз пожалеть, что заболела старшая официантка, бывшая душой общества на прошлогоднем празднике. К девяти часам мостиков через пропасть почти не осталось.