Джанет Фитч - Белый олеандр

По ночам жажда гнала в город койотов. Я видела их на центральной полосе бульвара Ван-Найс. Дым и пепел превратили долину в серую ванну и просачивались в мои сны. Я становилась девочкой, рожденной от Санта-Ана, горелого дерева и пепелища.

На самом пике пожаров, когда мир пылал и температура перевалила за сорок, началась школа. Я пошла в десятый класс в Бирменгем-Хай. Мальчишки посылали воздушные поцелуи и махали перед носом деньгами — они про меня слышали. Я их почти не замечала, как тени в дыму. Конрад, толстяк из парка, был в моей группе по машинописи. Он тайком совал мне в коридоре бычки и больше не просил, чтобы я отсосала, — видел пламя в моих волосах, понимал, что мои губы его обожгут. Мне нравилось это чувство, я стала, как мать тогда, в сезон олеандров.

«Любовники, убивающие друг друга, спишут все на этот ветер».

Отправила матери рисунки: Оливия помешивает в огромной кастрюле суп из бамии; Оливия с ее розовыми ладонями и стопами танцует самбу; Оливия за рулем, на голове платок, как у Грейс Келли, кожа сияет на фоне белой материи.

Дорогая Астрид!

Я смотрю на далекое зарево и молю о том, чтобы пожары подошли вплотную и меня пожрали. Когда-то учителя жаловались на твою недоразвитость, и теперь ты полностью оправдала их прогнозы. Привязываешься к любому, кто уделит тебе хоть каплю внимания, да? Я умываю руки. И не напоминай мне, что с тех пор, когда я в последний раз дышала свободой, прошло два года. Думаешь, я могу забыть? Сколько дней, часов, минут я просидела, уставившись на тюремные стены и слушая женщин с лексиконом в двадцать пять слов? А ты рисуешь, как вы с твоей замечательной подругой носитесь по Малхолланд-роуд… Избавь меня от телячьих восторгов! Хочешь свести меня с ума?

В октябре листья слив, дланевидных кленов и амбровых деревьев покраснели и стали облетать. Я вернулась из школы, спеша рассказать Оливии об учителе, который попросил остаться после уроков, чтобы поговорить о «ситуации в моей семье». Представляла, как она будет хохотать, когда я изображу его виноватое лицо. Я хотела понять, чего от него ждать.

Внезапно из моих парусов высосали ветер, они похлопали и поникли посреди океана. Автомобиль Оливии стоял под брезентом…

Я только недавно ее видела, и она ни словом не обмолвилась, что уезжает. Как она могла? Даже если случилось что-то непредвиденное, оставила бы записку! Прошло два дня, три… Опавших листьев в ее дворе становилось все больше, они прилетали с ветром и ложились на брезент, точно обрывки японской бумажной ширмы.

Мрачная и обкуренная, я сидела в своей комнате и рисовала занавески. Их полоски теперь были единственным, что меня интересовало и имело смысл. Я не рассказала матери о своей утрате — не вынесла бы ее тайного злорадства. Она мне поведала, что переписывается с доктором наук, профессором античной литературы. Он снабжал ее оригинальными переводами неприличных отрывков из Овидия и Аристофана. Ей нравился контраст с любовными посланиями Уайли, Мужика Дэна. Еще она получила очаровательное письмо от редактора небольшого издательства в Северной Каролине, а также Ханы Грюн, знаменитой кельнской феминистки, которая прослышала о ее несчастье. Писала о новой сокамернице; прошлую она в конце концов сплавила — бормочущую про колдовство бабу отправили в тюремную лечебницу. Разумеется, ничто в ее письме меня не касалось, за исключением зубов.

Дорогая Астрид!

У меня по причине небольшого разногласия с соседками по корпусу шатается зуб. Терять здесь зубы никак нельзя — идея посещения тюремного дантиста чересчур гротескна. Представляю себе потерявшего счет врачебным ошибкам тощего багрового пропойцу, руки которого трясутся от паркинсонизма. Или толстую бабу, которой только свиней бить, — лечит без анестезии и получает удовольствие от воплей пациента.

Астрид, береги зубы! Теперь никто не отведет тебя к приличному стоматологу. Дадут сгнить во рту, а потом, когда стукнет двадцать четыре, придется выдирать все. Я каждый день чищу их ниткой и массирую десны солью. Попробуй раздобыть витамин C, а если не купят, ешь больше апельсинов.

Луну обвело водяным кольцом — глаз ворона в тумане. Наступило первое ноября. Я никому не сказала, что это мой день рождения. Праздновать его без Оливии — еще хуже, чем оказаться забытой. Я напоминала самой себе картину «Падение Икара». Видны только ноги, а крестьянин с коровой продолжают пахать.

Я лежала на холодном столе заднего двора, прижавшись щекой к синему кашемировому свитеру. Спереди уже виднелась дырочка. Стряхнула пепел с догоревшего окурка в банку из-под пива и перебросила ее через забор. Залаяла собака.

Жаль, что не было того, на «БМВ». Как раз его время. Оливия поставила бы «Украденные мгновения» Оливера Нельсона. Они развели бы огонь в камине и начали медленный танец, как мы тогда. Он шептал бы ей на ухо, как она — мне. Теперь я умела танцевать, только она забрала музыку…

Я плотнее завернулась в свитер и уставилась на подернутую дымкой луну. Из дома донесся смех — Марвел с Эдом смотрели в спальне шоу Лено. Я только что покрасила ей на осень волосы, цвет «Осеннее пламя»… Я поежилась под мокрыми простынями тумана, все еще чувствуя запах краски на пальцах и думая про младенца Ахилла. Единственными звездами в небе были светящиеся точки самолетов, летящих с запада в Бербанк.

Я думала, что на Гавайях сейчас закат, а в Бомбее — знойный, пропитанный ароматом карри полдень. Вот где мне самое место! Надо выкраситься в черный, надеть солнцезащитные очки и забыть про Оливию, Марвел, мать… Почему она не могла сказать, что уезжает? Неужели думала, что мне все равно, не понимала, насколько я от нее завишу? Надежда утекала меж пальцев, как рыбий сок.

Кто я, зануда на вечеринке, мусор, выброшенный из космического корабля? Меня не видят, не замечают. Я мечтала снова оказаться с Рэем, чтобы он взглядом опустил меня на землю. Меня тошнило от полета, невесомости, вращения среди светящихся лунных скал, молчаливых похоронных кипарисов. Палисандровые деревья больше не роняли цветы. Пейзаж, достойный Ван Гога.

Я устала от безразличного взгляда луны и белых скал, мне требовалось какое-то укрытие. Выскользнула на улицу за сетчатый забор, осторожно, чтобы не шуметь, закрыла ворота. Упавшие на землю апельсины наполняли влажный воздух терпким ароматом, напоминая об Оливии. Вспомнилась мама с ее зубами и витамином С. Моя абсурдная жизнь. Я шуршала листьями на невыметенном тротуаре и напевала печальную мелодию Жобина. Снова надо собирать росу в парус. Следовало сразу понять, чем все кончится!

Пора поумнеть и ничего не ждать от жизни, а я опять во власти «стокгольмского синдрома».