Джанет Фитч - Белый олеандр

Вся из кожи и нервов, бестелесная, прозрачная. Как кожаный воздушный змей на горячем ураганном ветру.

— Пойдем на пляж, — предложила я.

Она мотнула головой, как будто прогоняла муху:

— Не поможет.

Украшение, на котором я сидела, впивалось в бедро. Я высвободила руку и вытащила аквамарин, большой, как миндаль в скорлупе. Клэр рассказывала, что они растут вместе с изумрудами. Изумруды хрупкие и раскалываются, а аквамарины легко образуют огромные кристаллы и потому дешевле. Вот если изумруд не расколется, это действительно большая ценность.

Я протянула ей бледно-голубой камень цвета глаз моей матери. Она надела на указательный палец. Кольцо болталось, как дверная ручка на веревке.

— Мамино. Отец подарил, чтобы отпраздновать кругосветное путешествие. — Клэр сняла кольцо. — Ей тоже было велико.

У соседки, миссис Кромак, попугай высвистывал восходящие квинты. Мимо дома проехал фургончик с мороженым, из которого доносилась детская песенка. Клэр легла навзничь, подложив руку под голову, чтобы меня видеть. Очень красивая, даже теперь: темные волосы на плечах, испарина, блестящие дуги бровей, маленькая грудь в розовом кружеве.

— Если бы ты решила покончить с собой, что бы сделала?

Я перевернулась на живот, порылась в украшениях, выбрала браслет. Не налезал. Я думала о жизни, которая сыпется сквозь пальцы, словно черный стеклярус.

— Я бы не решила.

Она разложила на плоском животе серебряное индийское ожерелье из тонких, как волос, трубочек. Металл казался жидким, точно ртуть.

— Ну а если бы?

— Запрещено моей религией.

Пот стекал у меня по груди в озеро пупка.

— Какой религией?

— Выживания.

Она не позволила нарушать правила и уклоняться от ответа.

— Ну а если бы захотела? Допустим, ты старая-престарая, и у тебя ужасный неизлечимый рак.

— Накачалась бы демеролом и ждала.

Я не собиралась обсуждать самоубийство. Это был пункт в материнском списке антиобщественных деяний. Я не стану просвещать ее по поводу самого надежного способа, который открыл мальчик с раком костей, — вколоть пузырек воздуха в вену и пустить его по крови, как жемчужину. Наверняка ее бабка Присцилла пользовалась им во время сражения, когда кончался морфий. Еще можно положить на корень языка цианистый калий, как кошкам. Очень быстрый способ. Когда сводишь счеты с жизнью, медленные варианты не подходят. Кто-то может помешать и спасти.

Клэр взялась рукой за колено, покачалась на спине.

— Знаешь, что бы сделала я?

Она тянула меня за собой, но я по этой тропе идти не желала.

— Пойдем на пляж! Мы тут чокнемся!

Она меня даже не услышала. Ее глаза затуманились, как у влюбленной.

— Отравилась бы газом. Да. Говорят, это — как заснуть.

Она напоминала женщину, легшую в снег. Долго шла и устала. Оказалось — не так уж и холодно. Охватило желание покориться судьбе, перестать сражаться с бурей и темнотой, лечь на белое покрывало и уснуть. Я понимала. Иногда я представляла, как погружаюсь в океан вдоль стены кораллов. В крови накапливается азот, начинается эйфория, и единственное направление — вниз, в черноту.

Нужно ее разбудить, дать пощечину, заставить походить, напоить черным кофе. Я рассказала про японского моряка, который дрейфовал четыре дня и покончил с собой.

— Его нашли через двадцать минут! Он еще не остыл!

На улице жужжала газонокосилка. В душном воздухе разливался сладкий запах жасмина. Клэр вздохнула, наполняя кислородом грудную клетку с острыми, как лезвия газонокосилки, ребрами.

— Сколько можно дрейфовать, глядя на пустой горизонт?

Что ей ответить? Я делала это годами. Она была моим плотом, моей черепахой. Я легла, положила голову ей на плечо. Она пахла потом и «Дыханием времени», запах теперь был пыльно-голубым, как будто меланхолия испортила духи.

— Все может измениться!

Она поцеловала меня в губы. Нахлынул аромат сладкого кофе с кардамоном, разгоряченной кожи и немытых волос. Я смутилась, но противиться не стала. Ей я бы позволила все что угодно.

Она откинулась на подушку, прикрыв глаза рукой. Я растерянно приподнялась на локте.

— Чувствую себя такой ненастоящей… — проговорила Клэр и повернулась ко мне спиной.

Гранатовое сердечко прилипло к плечу. Грязные волосы свисали тяжелыми гроздями черного винограда, талия изгибалась, как корпус белой гитары. Клэр взяла нить жемчуга и опустила ее на одеяло спиралью, но, когда пошевелилась, спираль съехала. Клэр попробовала опять, как девчонка, обрывающая ромашки, пока не получит нужный ответ.

— Если бы только у меня был ребенок!..

Эта струна звенела нечасто. Я прекрасно понимала, что была подменой, дублером. Имей она ребенка, я бы не понадобилась. Но о ребенке не могло быть и речи: она была такой худенькой, морила себя голодом, после еды шла в ванную и все выташнивала.

— Я как-то забеременела, еще в Йеле. Мне тогда и в голову не приходило, что это мой единственный ребенок.

Вдалеке выла газонокосилка. Я хотела сказать что-то ободряющее, а в голову ничего не лезло. Отлепила сердечко от спины. Ее худоба противоречила сказанному. Она так отощала, что уже влезала в мою одежду. Она и носила ее, пока я была в школе. Иногда я возвращалась домой, и некоторые вещи были еще теплыми и пахли «Дыханием времени». Я представляла ее в моих нарядах. Больше всего ей нравились клетчатая юбка и облегающая блузка. Она стояла перед зеркалом и воображала, что ей шестнадцать и до конца школы еще два года. Она отлично меня копировала, становясь неуклюжим подростком: сплетала ноги, так что стопа оказывалась за икрой; дергала плечами, заранее отмахиваясь от того, что собиралась сказать; подражала моей неуверенной улыбке, которая вспыхивала и через мгновение гасла. Примеряла меня, как одежду. Только нужна ей была не я, а ее шестнадцать лет.

Я смотрела в сад на длинные тени от кипарисов, пальму и ворсистый ковер травы. Если бы ей было шестнадцать, тогда что? Она не совершила бы ошибок? Выбрала бы получше? Или совсем не пришлось бы выбирать, и она навсегда осталась бы шестнадцатилетней? Она мерила одежду не того человека, я и близко не подходила на нужную ей роль. Она была слишком хрупкой для моей шкуры, ее бы раздавило давление воды при погружении.

В основном она вот так лежала, думая о Роне: когда он придет и есть ли у него другая. Рассуждала о плохой и хорошей ци, носила фамильные талисманы, доставшиеся от женщин, которые что-то в жизни делали, кем-то стали или хотя бы каждый день одевались, — женщин, которые никогда не целовали шестнадцатилетних приемных дочерей, потому что чувствовали себя ненастоящими, и не забрасывали сад, если для прополки слишком жарко.

Я хотела сказать, что нельзя играть с отчаянием. Отчаяние не гость, которого развлекают любимой музыкой и усаживают в лучшее кресло. Оно враг! Меня пугало, что Клэр так обнажает свои желания. По моему опыту, когда человеку что-то очень сильно нужно, у него это наверняка отнимут. Тут и без зеркал на крыше все ясно!