Джанет Фитч - Белый олеандр

Как будто дело в этом. Я боялась совсем другого. Знала, что если позволю ему себя коснуться, уже не остановлюсь. Вспомнила день, когда мы с матерью и ее приятелями пошли во вращающийся бар наверху отеля «Бонавентуре», и меня тянуло в окно. То же скольжение по наклонной плоскости я чувствовала всякий раз, когда оказывалась в одной комнате в Сергеем.

— Может, мне нравится Рина… — Я делала маленькие надрезы на русалочьем хвосте, чтобы вышла чешуя. — Женщины не очень любят, когда уводят их любовников.

Улыбка вытерла его лицо, словно тряпка.

— Не бойся Рины! — Он засмеялся раскатистым смехом, исходившим из-под аккуратного пояса и узких джинсов. — Она не хранит вещи подолгу, любит продавать. Сегодня Сергей, завтра кто-то еще. Привет, пока, шляпу не забудь… А у меня для тебя кое-что есть. Смотри!

Вытащил что-то из кармана рубахи. Вещь притянула взгляд, словно светлячок. Колье, бриллианты в серебристом металле.

— Нашел на улице. Хочешь?

Покупает крадеными побрякушками? Я рассмеялась. На улице нашел? Скорее в чьей-то тумбочке! Или даже на шее, как знать. «Я вынимаю из пазов стеклянную дверь в двухэтажном доме в Мар-Висте». Извращенец, предлагающий ребенку конфетку и заманивающий в машину. Вот как, значит, мужчины вроде Сергея добиваются женщин. На самом деле вполне достаточно его запаха, голоса, голубых жилок на руках, сонных голубых глаз, посверкивающих из-под серебристых век, и разбойничьей улыбки.

Скроил печальную мину.

— Астрид, красавица, я от всего сердца!

Сердце Сергея. Пустой коридор, душная комната. «Сентиментальность — это культивирование в себе чувств, которых на самом деле не испытываешь». Будь я хорошей девочкой, я бы оскорбилась, выгнала бы его вон, проигнорировала бы улыбку и выпуклость на джинсах. Но он меня знал, чуял мое желание.

Мужчина, к которому меня тянуло с такой же силой, надел мне на шею колье, взял мою руку и бесстыже положил себе в пах. Я заводилась, чувствуя, как твердеет под рукой горячий член. Сергей наклонился и поцеловал меня так, как хотелось. Настойчивые губы еще хранили привкус вчерашней выпивки. Расстегнул молнию на блузке из полиэстера, стянул ее через голову, снял юбку и кинул на кровать Ивон. Его руки меня пробуждали — я и не знала, что так долго спала.

Остановился. Я открыла глаза. Он смотрел на мои шрамы. Водил пальцами по азбуке Морзе от собачьих укусов на руках и ногах, шрамам от пули, плечу, груди и бедру, измеряя большим пальцем глубину, оценивая серьезность и давность.

— Кто это сделал?

Как объяснишь? Не начинать же с самого рождения… Я бросила взгляд на открытую дверь. Был слышен сериал.

— Что, будем как в телевизоре?

Он бесшумно ее закрыл, расстегнул рубаху, повесил на стул, стянул брюки. От вида его молочного тела с голубыми жилками, поджарого и крепкого, как мрамор, у меня перехватило дыхание. Как можно перепутать истину с красотой, думала я. У истины запавшие глаза, тощее тело в шрамах, плохие зубы, седые нечесаные волосы. Красота пуста, как тыква, тщеславна, как попугай. Но у нее власть. Она пахнет мускусом и апельсинами и заставляет тебя молитвенно закрывать глаза.

Он знал, как дотронуться, угадал, что я люблю. Я не удивилась. Я была плохой девочкой, которая снова ложится под папика. Его рот на моей груди, руки на ягодицах, между ног… В нашем совокуплении на полу, на желтом покрывале из синельной пряжи, не было ничего поэтического. Он вертел меня, как хотел. Закидывал мои ноги себе на плечи, скакал верхом, как казак на лошади. Входил в меня стоя, поддерживая за талию. Я увидела нас в зеркале и удивилась, как мало я на себя похожа: полуприкрытые глаза, сладострастная улыбка. Сергея оплетала ногами не Астрид, не Ингрид, а незнакомая женщина с большим задом. Очень высокая и белая.

Дорогая Астрид!

Приходила брать интервью девочка из «Современной литературы». Хотела узнать обо мне все. Проговорили несколько часов; я не сказала ни слова правды. Мы больше своей биографии, моя дорогая. Кому-кому, а тебе следовало бы это понимать. Какая биография может быть у духа? Ты дочь художника. Тебя кормили красотой и чудом, ты получила гениальность вместе с яблочным пюре и поцелуем на ночь. Потом были пластмассовый Христос, престарелый любовник с тремя пальцами, каторжный труд в бирюзовом доме и нежная забота женщины-привидения. Теперь ты на Риппл-стрит, шлешь фотографии трупов, составляешь из моих слов дрянные стихи и хочешь знать, кто я.

Кто? Та, кем себя называю! А завтра буду кем-то еще. Ты слишком склонна к ностальгии, поиску в воспоминаниях поддержки и утешения. Прошлое скучно, важен только человек и что он создает из того, чему научился. Воображение использует нужное и выбрасывает остальное — а ты хочешь возвести музей.

Не храни прошлое, Астрид. Не привязывайся к воспоминаниям, сжигай их! Художник — это феникс, который сгорает и возрождается.

Я сортировала белье в прачечной-автомате: цветное от белого, для горячей стирки и для холодной. Мне нравилось разбирать вещи, бросать монетки, вдыхать успокаивающий запах порошка и сушилок, слушать рокот стиральных машин, шлепки простыней и джинсов, когда женщины складывали чистую одежду. Дети играли с корзинами для белья, надевали их на голову, как клетку, сидели, точно в лодке. Я тоже хотела сесть и притвориться, что плыву по морю.

Мать ненавидела любую домашнюю работу, особенно ту, что происходила на глазах у окружающих. Она тянула, пока у нас совсем не оставалось чистой одежды, и иногда стирала трусы в раковине, лишь бы выиграть еще несколько дней. Когда больше ждать было нельзя, мы быстро загружали белье в прачечной и уходили в кино или книжный магазин. Когда возвращались, наши мокрые вещи всякий раз валялись в беспорядке на стиралках и столах. Противно было, что кто-то их трогает. Почему нельзя, как все, остаться и подождать, пока закончится стирка? «Потому что мы не как все, — отвечала мать. — Далеко не как все».

Вот только белье у нее тоже пачкалось…

Когда все перестиралось и высохло, а простыни приобрели вменяемый цвет, я поехала домой на машине Ники, которую та давала мне по особым случаям, например, когда слишком упивалась или когда я стирала ее одежду. Припарковалась перед домом. На переднем крыльце сидели две незнакомые девушки. Белые, со свежими, не тронутыми макияжем лицами. На одной — винтажное серое платье в цветочек. Соломенные волосы убраны в пучок и закреплены деревянной палочкой. Другая, темноволосая, — в джинсах и розовой хлопчатобумажной водолазке. Черные чистые волосы рассыпались по плечам. Через розовый хлопок проступали маленькие соски.

Блондинка встала, щурясь от солнца. Глаза такого же цвета, как платье. Веснушки. Неуверенно улыбнулась, когда я вылезла из машины: