Джанет Фитч - Белый олеандр

А чаще всего нам снятся дети. Прикосновение маленьких рук, блестящие жемчужные ряды мелких зубов. Мы всегда теряем детей. На парковках, на рынке, в автобусе. Оборачиваемся и зовем: «Шаванда! Лус! Астрид!» Как же мы вас потеряли? Мы ведь так внимательны, отвернулись только на мгновение… С полными руками сумок одиноко стоим на тротуаре. Кто-то украл наших детей.

Мама.

Они могли посадить ее за решетку, но не могли остановить трансформацию реальности в ее голове. Вот чего никогда не понимала Клэр — как матери удается по своему желанию менять лицо мира. Некоторые преступления настолько неуловимы, что за них не накажешь.

Я села, и белый кот стек с меня, как молоко. Убрала письмо в конверт, бросила на кучу других. Она меня не одурачила. Это я — та беззащитная новенькая из распределителя. И мать отняла у меня последнее, что еще оставалось. Я не дам увлечь себя музыке ее слов. Без труда отличу угловатую правду от элегантной лжи.

Никто меня не крал, мама! Моя рука никогда не отпускала твою руку. Все было совсем не так. Я машина, которую ты где-то припарковала по пьяни, а потом не вспомнила, где. Ты смотрела в другую сторону семнадцать лет, а когда наконец обратила взгляд на меня, я превратилась в женщину, которую ты не узнаешь. А теперь я должна жалеть тебя и других женщин, которые потеряли детей из-за разбойных нападений, убийства и безудержной жадности? Побереги свое поэтическое красноречие для легковерных! Слова поэта не становятся правдой только потому, что он поэт. Они просто хорошо звучат. Когда-нибудь ты опишешь все это в стихотворении и напечатаешь в «Нью-Йоркере».

Да, я помечена. Каждый дюйм моей кожи в татуировках. Ходячая картинная галерея. Японский гангстер. Поднеси меня к свету, прочитай мои яркие раны! Если бы я предупредила Барри, то, может, ничего бы и не случилось. Хотя она уже тогда считала меня своей собственностью. Я смахнула слезы, вытерла руки о белого кота и потянулась за новой пригоршней битого стекла, чтобы втереть себе в кожу. Очередное письмо с невероятными событиями, драмами и фантазиями. Пробежала глазами страницу.

Где-то в ШИЗО плачет женщина. Плачет всю ночь. Я пыталась ее найти и в конце концов поняла, что это вовсе не здесь. Это ты. Перестань плакать, Астрид. Я запрещаю. Ты должна быть сильной. Я в твоей комнате, Астрид, ты меня чувствуешь? Ты живешь вместе с другой девушкой. Ее я вижу тоже — прямые волосы и тонкие дуги бровей. Она спит крепко, а ты — нет. Ты сидишь на постели с желтым покрывалом из синельной пряжи — господи, где твоя приемная мать только его откопала?! У моей мамы было точно такое же.

Вижу, как ты поджимаешь голые ноги, утыкаешься лбом в колени. Сверчки потирают лапки, как игроки в бильярд перед ходом. Прекрати плакать, слышишь? Кто ты, по-твоему? И я здесь затем, чтобы показать тебе силу женщины.

Любить кого-то — ответственность. В тюрьме она — как игра в мяч гранатами. Осужденные пожизненно советуют тебя забыть и расслабиться. «Здесь можно жить, — убеждают они. — Найди партнера, заведи еще детей». Иногда все так ужасно, что я им почти верю. Иногда я желаю тебе смерти, чтобы больше не волноваться.

Одна женщина в моем корпусе с детства давала детям героин, чтобы всегда знать, где они, — живы, в тюрьме. Ей так спокойнее. Если бы я поверила, что я здесь навсегда, то забыла бы тебя. Пришлось бы забыть. Мне тошно думать, как ты получаешь новые раны, а я томлюсь в камере, бессильная, словно джинн в лампе. Прекрати плакать, Астрид, черт тебя побери!

Я выйду, я тебе обещаю! Обжалую приговор, пройду сквозь стены, улечу, как белый ворон!

Да, я плакала. Ее слова, как бомбы, были запечатаны и доставлены по адресу, и вот, много недель спустя, я сидела покалеченная и окровавленная. Ты воображаешь, что видишь меня, мама? Ты никогда ничего не видела, кроме собственного отражения в зеркале!

Всегда говорила, что я ничего не знаю. Но с этого и начинают! Я бы никогда не заявила, будто знаю, что снится женщинам в тюрьме, из чего состоит магия ночи или что красота оправдывает все. Так у меня не осталось бы шанса открыть для себя мир, увидеть, как он проявляется. Совсем не обязательно замечать свое лицо в каждом облаке и быть главной героиней любого события.

Кто я, мама? Я не ты! Вот почему ты желаешь мне смерти. Ты больше не можешь лепить меня по своему желанию. Я теперь неконтролируемое вещество, случайное происшествие, движение вперед. Ты меня видишь? Тогда скажи, кто я! Не знаешь… Я ничуть на тебя не похожа. У меня другой нос, широкий, а не острый, как сложенная рисовая бумага. Мои глаза не льдисто-голубые, как у тебя, с этой причудливой смесью красоты и жестокости. Они темны, как синяки на внутренней стороне руки, и никогда не улыбаются. Ты запрещаешь мне плакать? Я больше не принадлежу тебе, и ты мне не указ! Ты часто говорила, что у меня не хватает воображения. Если имелось в виду, что я способна чувствовать стыд и укоры совести, ты права. Я не могу переделать мир по своему желанию, не умею верить собственной лжи. Для этого надо быть своего рода гением.

Я вышла на крыльцо, стала голыми ногами на растрескавшиеся доски. Ветер доносил несмолкающий гул машин на Пятом шоссе, лай собак, треск выстрелов в нескольких кварталах. Ночь истекала кровью в красноватой дымке натриевых фонарей. «Наши предки когда-то разграбили Рим, — сказала она давным-давно на крыше под луной, похожей на глаз ворона. — Помни, кто ты».

Как тут забудешь… Я была ее дочерью-привидением, которая сидела за пустыми столами с карандашами и ручками, пока она работала над стихотворением. Девочка, податливая, как белая глина, которую можно лепить, поучать, превращать в свое подобие. Она лепила меня сызмальства. Показывала апельсин, сосновые иголки, граненый кристалл кварца и заставляла их описывать, требовала слов. Мне было не больше трех или четырех! «Что это? — повторяла она. — Что это?» Как я могла ответить? Она забрала все слова.

Воздух благоухал ароматом ванильных вафель, ветер шелестел листьями пальм, как мысли в моей бессонной голове. Кто я? Девушка, которую ты не знала, мама. Тихая школьница на последней парте, рисующая в блокноте. Помнишь, когда мы вернулись в Штаты, учителя сомневались, говорю ли я по-английски? Проверяли, не отсталая ли я, не глухая ли. Ты ни разу не спросила, почему. Ни разу не подумала, что, может быть, надо оставить Астрид хоть немного слов.

Я подумала об Ивон, спящей с пальцем во рту. Она обернулась вокруг младенца, словно рубашка. «Я ее вижу», — написала ты. Ты никогда ее не увидишь, даже если простоишь рядом с ней ночь напролет! Ты заметишь только выщипанные брови, плохие зубы и книги с падающими в обморок женщинами на обложке. Никогда не разглядишь доброту этой девушки, глубину ее потребностей, отчаянное желание быть кому-то нужной, из-за которого она снова беременна. Надменно осудишь ее, как судишь все прочее, и никогда не увидишь по-настоящему. Мир для тебя не более чем сырой материал, который ты переделываешь по своему вкусу. Ты не способна просто слушать гитару, тебе надо превратить ее в стихи и поставить себя в центр.