Джанет Фитч - Белый олеандр

Она рассказывала о своих детях только поздно ночью, когда мы оставались одни. Рина запрещала говорить, велела не думать. Однако Ивон нужно было выговориться. Отец этого младенца, Эсекьель, ездил на пикапе. Они познакомились в парке Гриффит, и она влюбилась, когда он подсаживал ее на карусель.

Я придумывала, что сказать:

— Здорово пинается! Наверное, балериной станет!

Незамысловатая мелодия электрогитары, отражаясь от холмов, лилась в окно, и круглый живот Ивон танцевал в такт под ударами крошечных ручек и ножек.

— Хочу, чтобы она была скаутом. Ты будешь скаутом, mija [20] Доченька ( исп .). , — сообщила она животу и поглядела на меня. — А ты была?

Я покачала головой.

— А я всегда хотела. — Ивон выводила восьмерки на влажной простыне. — Только боялась попросить. Мама померла бы со смеху. «Какие, к черту, скауты с твоей толстой жопой?!»

Мы надолго замолчали, надеясь, что у ее дочери будет все хорошее. Гитарист успокоился и наигрывал «Мишель». Мать любила эту песню, пела по-французски.

Ивон задремала, и я тоже легла, думая о прохладных руках матери на своем горячечном лице, о том, как она обертывала меня простыней, смоченной в ледяной воде с маслом эвкалипта и гвоздики. «Я твой дом», — сказала она однажды, и это по-прежнему было правдой.

Достала из-под кровати пачку писем. Одни — тощие, как обещание, другие — пухлые, как белый карп. Тяжелая сумка пахла фиалками. Тихо, чтобы не разбудить Ивон, я выскользнула из комнаты и плотно прикрыла за собой дверь.

Включила лампу с абажуром из бисера, из-за чего гостиная стала похожа на картину Тулуз-Лотрека. Села на диван и бросила охапку писем на столик. Я и ненавидела мать, и тосковала по ней. Хотела понять, как она смогла наполнить мой мир такой красотой — и одновременно сказать, что Клэр «родилась для передозировки».

Взъерошенный кот подкрался из-за дивана и опасливо вспрыгнул ко мне. Я позволила ему свернуться под сердцем, тяжелому и теплому. Он урчал, как машина на первой передаче.

Дорогая Астрид!

Сейчас три утра, у нас только что окончилась четвертая перекличка. В ШИЗО лампы горят всю ночь. Резкий дневной свет на серых стенах камеры, в которой едва помещаются нары и унитаз. По-прежнему нет от тебя писем. Только сексуальная литания сестры Лунарии. Она звучит день и ночь с нижних нар, как гимны тибетских монахов, которые, сменяя друг друга, молятся о сотворении мира. Сегодня вечером экзегеза посвящена Книге Раула, ее последнего бойфренда. Как почтительно она описывает размер и форму его хозяйства. Призматический каталог эротической реакции.

Секс — последнее, о чем здесь думаю. Единственная мысль — о свободе. Размышляю о молекулах стен. Медитирую на материю, пустоту, в которой проходит родео электронов. Стараюсь вибрировать среди квантов точно в противофазе, чтобы в конце концов существовать между их пульсацией и сделать материю полностью проницаемой. Наступит день, и я пройду сквозь эти стены!

«Гонсалес в корпусе Симмонс А трахает Вики Маноло, — молвит Лунария. — Здоровый как лошадь. Когда садится, кажется, что у него там бейсбольная бита!»

Заключенным нравится этот Гонсалес. Он не брезгует флиртом, душится одеколоном, его руки чисты, как белые каллы. Лунария мастурбирует, воображая огромные члены, совокупляется с лошадьми, быками. Ее фантазии не посрамили бы и Юпитера. А я смотрю вверх на неровности звукоизолирующих плиток и слушаю ночное дыхание тюрьмы.

В эти дни мне слышно все. Шелест карт в первой сторожевой вышке, не покер, скорее кункен, печальные жалобы на геморрой и неверных жен. Храп почтенных старух в блоке Миллер, вставные челюсти плавают в стаканах. Возня крыс в пищеблоке. У осужденных за сексуальные преступления вскрикивает женщина. Она тоже услышала крыс и решила, что они у нее в постели. Ее тут же приводят в чувство.

Из распределителя доносятся приглушенные угрозы. Шмонают новенькую. Она беззащитна и не готова к здешней жизни — села за подделку чека. У нее отбирают все, что еще осталось, и добавляют: «Слизнячка!»

Остальная тюрьма забылась лихорадочным сном, ночные фантазии благодаря неволе становятся ярче. Я знаю, что им снится. Я читаю их, как роман, это лучше, чем Джойс. Им снятся мужчины, которые бьют наотмашь и безо всякой утонченности пинают в живот. Мужчины, которые перед ударом сжимают зубы, шипят: «Смотри, до чего ты меня довела!» Даже во сне женщины съеживаются под взглядом выпученных от ярости мужских глаз: красные прожилки, словно дороги, белки цвета майонеза, оставленного в тепле на неделю. Удивительно, что они вообще видят, куда бить. Но страх женщины работает, как магнит. Он притягивает кулаки мужчин, тяжелые, как десница божья. Надеюсь, ты этого не знаешь.

Другим повезло больше. Им снятся мужчины с ласковыми руками, красноречивые в своей нежности. Пальцы, которые гладят щеку, проводят по приоткрытым губам, как слепые по азбуке Брайля. Руки, которые разгорячили спящую плоть, коснулись грудей и зажгли огнем бедра. Руки, которые раскрывают, мнут. От их жара плоть поднимается, как хлеб.

Некоторым снятся преступления, оружие и деньги. Чаша с мечтами, которые растаяли, как последний снег. Я там. Вижу, как удивленное лицо работника заправки расплывается в яркий коллаж из месива крови и кости.

Ложусь отдыхать в заветной квартире с белым ковром, утилизатором отходов, посудомоечной машиной и отдельной парковкой. Выманиваю у пожилой пары все сбережения и праздную победу за бутылкой брюта и бутербродом с севрюгой. Осторожно вынимаю из пазов стеклянную дверь в двухэтажном доме в Мар-Висте. Расплачиваюсь за шубу в «Сакс» краденой кредиткой «Американ Экспресс». Лучший русский соболь, золотистый, как коньяк.

Слаще всего сны о свободе. Явственно ощущаю в руке руль, упругую педаль газа, вижу приборную панель, которая показывает полный бак. Ветер в окно, мы не включаем кондиционер, упиваемся живым воздухом. Мчимся по скоростной полосе, следим за указателями на Сан-Франциско и Нью-Орлеан. Обгоняем на трассе фуры, их водители возмущенно сигналят пневматическими клаксонами. Пьем на заправках содовую, перекусываем в придорожных кафе сырыми бургерами, заказываем всего впрок. Слушаем по радио кантри, ловим Тихуану, Чикаго, Атланту, Джорджию и ночуем в мотелях, где администратор берет деньги, не поднимая головы.

В корпусе Барнебург Б моя соседка по камере, Лидия Гузман, видит во сне, как шествует летом по бульвару Уиттиер. Бодяжные наркотики пульсируют сальсой в ляжках, обтянутых дешевым скользким нейлоном. Латиносы млеют от медленного движения потных бедер под невозможно узкой юбкой. Ее смех отдает опаленным солнцем, агавой и червячком в бутылке с текилой.