Джанет Фитч - Белый олеандр

Я вернулась в дом, разложила на колченогом кухонном столе ее письма со времен Старр, Марвел, Амелии и Клэр и последние горькие выпуски. Достаточно, чтобы безвозвратно меня утопить. Ее чернила были грибком, злокачественным пятном на березовой коре, искореженной руной. Я взяла ножницы и стала кромсать цепочки слов, расцепляя вагон за вагоном сложный поезд ее мысли. Теперь она меня не остановит. Я отказываюсь смотреть на мир ее глазами.

Тщательно отобрала слова и фразы, разложила их на бело-сером линолеуме стола и принялась составлять строки. Когда закончила, тусклый рассвет стал персиково-оранжевым.

Наклеила на лист бумаги. Возвращаю тебе твоих маленьких рабов. О боже, они взбунтовались! Это Спартак! Рим в огне! Теперь грабь его, мама! Хватай что можешь, пока он не обратился в пепел.

Хрустальные дни марта, царственно пахнущие кедром и сосной, — самое редкое время года — пришли как благословение. Колючие, как иголка, ветра выдули из воздуха всю нечисть, и стало так чисто, что горы просматривались до самого Риверсайда, четкие и размеченные по цветам, словно в детской раскраске. Облака развевались на припорошенных вершинах, как в передаче Пи-би-эс про Эверест. В новостях передавали, что снег начинался уже с высоты тысяча двести метров. Ультрамариновые дни были оторочены снежным горностаем, ночи выставляли напоказ все десять тысяч мерцающих звезд, словно доказательство, узор на канве основополагающих истин.

Как ясно видели мои глаза, когда за спиной не стояла мать! Я родилась заново — сиамский близнец, которого наконец отделили от ненавистного неуклюжего двойника. Просыпалась рано, полная надежды, как дитя, и смотрела на мир, начисто отмытый от ядовитого материнского тумана и ее молочных миазмов. Этот искрящийся голубой цвет, этот март, будет моей метафорой, эмблемой, как мантия Девы Марии, синева и горностай, полночь с бриллиантами. Наконец я одна и снова стану собой, Астрид Магнуссен.

Дорогая Астрид, браво!

С точки зрения поэзии твое письмо оставляет желать лучшего, но, по крайней мере, свидетельствует об искре и скрытом огне. Я и не подозревала, что он в тебе есть. Однако не воображай, что так запросто себя от меня отрежешь. Я живу в твоих костях, нежных завитках мозга. Я тебя создала, сформировала твое настроение, мысли, которые к тебе приходят. Твоя кровь шепчет мое имя. Даже взбунтовавшись, ты моя.

Хочешь покаяния, требуешь моего позора? Зачем тебе надо, чтобы я стала не похожа сама на себя? Чтобы легче было отодвинуть меня в сторону? Я предпочту, чтобы ты считала меня гротескной и полной фантазий.

Я вышла из изолятора, спасибо, что спросила. После моего восстановления в корпусе Барнебург Б, помимо других посланий, меня ждало письмо из «Харперс мэгэзин». О слава… «Тюремная Сильвия Плат!» (Хотя я не склонна к суициду и не похожа на печеных поэтэсс с головой в духовке.)

Не спеши ставить на мне крест, Астрид. Есть люди, которые принимают во мне участие. Я не истлею здесь, как Человек в железной маске. На пороге третье тысячелетие, все возможно. И если надо незаслуженно попасть в тюрьму, чтобы тебя заметил «Харперс»… — я почти согласна, что оно того стоило.

Подумать только, когда я была на свободе, удачей считался рукописный отказ из какого-нибудь заштатного журнальчика!

Они напечатают поэму про птиц — тюремных ворон и перелетных гусей. Я упомянула даже голубей. Помнишь Сент-Эндрюс-плейс? Конечно, помнишь. Ты все помнишь. Ты боялась разрушенной голубятни, отказывалась выйти во двор, пока я не пошарила палкой в плюще, чтобы разогнать змей.

Ты всегда боялась не того. Меня больше беспокоило, что голуби вернулись, хотя проволочную сетку давно сменил плющ.

Хочешь списать меня со счетов? Попробуй! Только когда будешь пилить доску, на которой стоишь, разберись, какой ее конец прибит к палубе.

Я-то выживу, а ты? У меня есть поклонники — я зову их детьми. И, с позволения сказать, эти молодые восхищенные художники с пирсингом мне гораздо более по вкусу, чем трепыхающиеся актрисы с обручальными кольцами в два карата. Они совершают сюда паломничество из Фонтаны, Лонг-Бич, Сономы и Сан-Бернардино, приезжают даже из Ванкувера в Канаде. Это своеобразное тайное общество феминисток-диссиденток, лесбиянок и поклонников черной магии по всему Западному побережью. Они готовы помочь всем, чем могут, согласны простить, что угодно. А ты почему — нет?

P. S. У меня для тебя сюрприз. Только что говорила с новым адвокатом, Сьюзан Д. Валерис. Узнаешь имя? Защитница проклятых женщин. Такая в черных кудряшках и с красными губами, как у клацающих заводных челюстей. Пришла, чтобы покормиться у моего мученичества. Мне не жалко, тут всем хватит.

Я стояла в дверях, глядя, как с гор поднимаются облака. Ее не выпустят! Она убила человека, ему было всего тридцать два. При чем тут поэзия, тюремная Сильвия Плат? Из-за нее человек погиб! Эгоистичный, порочный, совсем не ангел, ну и что? Она сделает это снова, в следующий раз — по еще менее веской причине. Вон до чего она довела Клэр! Не верилось, что какой-то адвокат согласен ее представлять.

Нет, она блефует. Хочет поймать меня в силки, подставить ножку, засунуть к себе в сумку. Не надейся! Я высвободилась из ее странного чрева, и меня теперь ничем не заманишь обратно. Пусть опутывает фантазиями новых детей и плетет интриги под фикусами во дворе для свиданий. Я точно знала, чего нужно бояться. Они-то понятия не имеют, что в плюще водятся змеи…

На четвертом уроке в Маршалл-Хай мы проходили Гражданскую войну. В переполненном классе сидели на подоконниках. Отопление не работало, и мистер Делгадо облачился в толстый зеленый свитер ручной работы. Он писал на доске с наклоном влево слово «Геттисберг», а я изображала в линованном блокноте грубую вязку его свитера и неуклюжую позу. Взглянула на фотографию поля битвы в учебнике. Я уже рассмотрела ее дома под лупой. На трупах не было обуви, оружия или мундиров. Они лежали в невысокой траве в носках, устремив белые глаза в затянутое облаками небо, и нельзя было сказать, на чьей стороне они воевали. Ландшафт заканчивался полоской деревьев вдали, как сцена. Война пошла дальше, не оставив после себя ничего, кроме мертвых.