Джанет Фитч - Белый олеандр

В дверном окне вижу надзирателей за столами в центре корпуса. Хранители нашего покаяния перекусывают пончиками. На поясе важно поблескивают ключи. Они-то и приковали мое внимание. Я загипнотизирована толстыми связками, чувствую на языке их кислый металлический привкус, более желанный, чем мудрость.

Вчера сержант Браун счел, что мои полчаса душа входят в шестьдесят минут, которые я ежедневно могу проводить вне камеры. Помню, как надеялась на его благоразумие. Темнокожий, подтянутый, с правильной речью. Могла бы и догадаться… Не верится, что такой низкий голос исходит из столь тщедушной оболочки. Он фальшив, как проповедник, полон гипертрофированного сознания собственной важности. Цербер нашей бетонной преисподней…

В свое бесконечное свободное время практикую выход в астрал. Под занудный голос Лунарии воспаряю над нарами и лечу над полями на запад вдоль шоссе, пока не покажется город. Касаюсь стеклянной мозаики Центральной библиотеки. Любуюсь блестящими первобытными карпами в прудах «Нью-Отани» — оранжевыми, огненно-красными, серебристыми в крапинку и черными. Поднимаюсь с воздушным потоком и огибаю аккуратные цилиндры «Бонавентуре», вижу, как рикошетят между этажами стеклянные лифты. Помнишь, как мы однажды сидели во вращающемся баре? Ты боялась подходить к окнам, кричала, что тебя высасывает наружу. Пришлось пересесть в центральную кабинку, помнишь? Кстати, боязнь высоты — это недоверие к самому себе: ты не знаешь, прыгнешь или нет.

Я вижу тебя: ты ходишь по улицам, сидишь на заросших сорняками пустырях, где на соцветиях дикой моркови блестят капли дождя. Думаешь, что не переживешь утрату Клэр, этой нюни. Помни, Астрид, есть только одна добродетель, римляне были правы. Вынести можно все. Непосильная боль убивает мгновенно.

Я не верила ни единому слову. Давным-давно она рассказывала, что викинги представляли рай как место, где каждый день убиваешь друг друга в жестоком бою и каждую ночь воскресаешь заново. Вечное побоище. Тебя никогда не умертвляют сразу. Как орел, который днем клюет печень, а ночью дает ей отрасти. Только еще забавнее.

Поезда на мосту через реку успокоительно постукивали в ночи железными колесами. Со стороны булочной какой-то парень играл на электрогитаре. Видно, тоже не спалось из-за поездов. Гитара ввинчивала в темноту тоску, искры неопределенного желания, красоты, которая выше утешения или избавления.

На соседней кровати маялась Ивон. Кленовая рама скрипела под ее весом. До родов оставалось целых восемь недель; не представляю, куда еще можно толстеть. Вздутый живот поднимался над простынью, как пологий вулкан, Сент-Хеленс или Попокатепетль накануне извержения. Время двигалось в комнате под музыку мерного перестука колес. Поезд был настолько длинен, что его тушу через ночь тянули три локомотива. Куда едут поезда, мама? Мы там уже бывали?

Иногда я представляла, что у меня есть отец-железнодорожник, который работает в ночную смену. Стрелочник в тяжелых огнеупорных перчатках размером с весло, вытирающий со лба пот массивным локтем. Если бы у меня был такой отец, то, может, была бы и мать, которая ждет, когда щелкнет замок, возвещая о его возвращении, и я бы слушала через тонкие стены ее тихий голос и их приглушенный смех. Какие мягкие у них голоса, нежные, как у выводка голубей под мостом!

Будь я поэтом, писала бы про людей, которые работают ночами, мужчин, которые грузят товар на поезда, ласковых медсестер в травмпункте, ночных дежурных в отелях, водителей катафалков, официанток в круглосуточных кафе. Они знают мир. Знают, как ценно, когда помнят твое имя, и сладость риторического вопроса «Как дела? Как дети?». Знают, как долго длится ночь, с каким звуком уходит жизнь.

Под кроватью вплетался в ночь другой, темный поток. Непрочитанные письма матери, полные лжи, смешались и вспучились, как обломки огромного корабля, которые вынесло на берег много лет спустя. Больше никаких слов! Впредь только то, что можно потрогать, ощутить на вкус! Запах недостроенного дома, гудение проводов перед дождем. Река в лунном сиянии, деревья, пробивающие асфальт, обрезки парчи в дешевой урне, красная герань в душной мастерской. Дайте мне вечерние крыши оштукатуренных домов, сгущающиеся и неподвижные образы — никаких автопортретов на воде и ветру. Дайте мне мальчика, играющего на электрогитаре, кровать в приемном доме на Риппл-стрит и Ивон с младенцем, который скоро появится на свет. Она сейчас как заросшие горчицей холмы Калифорнии — рыжие, точно львы летом.

Ивон вскрикнула. Я подняла с пола влажную подушку. Ивон так потела по ночам, что я иногда помогала ей перестилать простыни. Подложила подушку под ее темноволосую голову, убрала с лица мокрые пряди. От нее шел жар, как от только что выстиранного белья.

В переборах гитары угадывалась «Хочешь стать звездой рок-н-ролла».

— Астрид! — прошептала Ивон.

— Слышишь, кто-то играет на гитаре!

— Такой кошмар приснился, — пробормотала она. — У меня все время что-то крали. Мою лошадь…

Картонную лошадь на комоде, белую, с золотой сбруей и красной бахромой. Передняя нога поднята, шея выгнута дугой под стать испуганному изгибу бровей хозяйки.

— Она на месте.

Я дотронулась до ее щеки. Знала, что разгоряченной коже приятно прохладное прикосновение. Мать делала так, когда я болела. На мгновение я явственно ощутила ее холодные руки.

Ивон приподняла голову — убедиться, что лошадь гарцует в лунном свете, и откинулась на подушку.

— Скорее бы это кончилось!

Я знала, что ответила бы Рина. «Чем скорее, тем лучше». Несколько месяцев назад я бы пошла еще дальше и подумала бы: «Какая разница? Она родит, оставит младенца, но в жизни все равно найдется что терять: парень, дом, работа, здоровье, другие дети, одинаковые дни и ночи, которые накатывают друг за другом, как волны в океане. К чему торопить катастрофу?»

Однако я видела, как Ивон иногда сидит по-турецки и шепчет что-то животу, рассказывает, как прекрасен мир, про лошадей и дни рождения, белых котов и мороженое. Даже если ее не будет рядом, когда ребенок впервые встанет на ролики или пойдет в школу, все равно это что-нибудь да значит. У нее была эта мечта, эта сладость.

— Ага, а когда закончится, скажешь «почему так быстро»!

Ивон приложила мою руку к горячему лбу.

— Ты всегда холодная, совсем не потеешь. Ой, ребеночек шевелится… Хочешь пощупать? — Задрала футболку.

Я положила руку на голый живот, круглый и теплый, как поднимающееся тесто, и ощутила под ладонью странные выпячивания. Ивон криво улыбнулась — радость боролась с сознанием безнадежности.

— По-моему, девочка, — прошептала она. — Как в прошлый раз.