Джанет Фитч - Белый олеандр

— Я не буду петь с двенадцатью другими группами да еще за это платить! Вы что, больные? — расходилась Ники. — Это они должны вам платить, а не наоборот!

Я рисовала блондинистого бас-гитариста, который виновато теребил языком пирсинг на губе. Брюнет судорожно постукивал ножом по стаканам с водой.

— Играть надо там, где платят! Из какой дыры вы такие взялись?

— Это же как в «Рокси» выступить! — защищался блондин повыше, самый разговорчивый, так сказать, пресс-секретарь. Соло-гитарист. — Да, как в «Рокси». Как в…

— «Рокси», — повторил другой крашеный.

Я собралась с духом и разрезала ножом красивый конверт. Внутри оказались чернильные рисунки в знакомом стиле — черно-белые, с жирными линиями. Вот Пол одиноко бредет по улице, где продают комиксы. Пол в ночном кафе. Замечает коротко стриженную блондинку и идет за ней, но оказывается, что обознался. В последнем пузыре написано: «Встретятся ли они снова?» А на картинке он рисует за столом, и стены увешаны моими портретами.

Во втором конверте была юмористическая история про побег из тюрьмы. Трое мальчишек с гранатометами вырываются на свободу сквозь стальные двери и угоняют машину. На дорожных указателях значится «Прочь из Лос-Анджелеса». Едут ночью по пустыне. Дальше указатель из ломаной мозаики: «Улица Сент-Маркс-плейс». Угловатые пижоны выходят из подворотни дома номер сто сорок три. На заднем плане статуя Свободы в темных очках читает комикс.

Я сложила рисунки, сунула их обратно в конверт, на котором были нарисованы молнии, звезды и девушка на белой лошади, скачущая по комиксному небу. «Для Астрид Магнуссен». Если бы я только знала, что он напишет… А теперь слишком поздно.

Посмотрела через кухонный стол на Сергея. Чихал он на друга в Нью-Йорке. Его и собственная подружка в соседней комнате совершенно не беспокоила. Он, как Ринин белый кот, ел, спал и гулял. С той ночи, когда я застала их на диване, он неизменно смотрел на меня с полуухмылкой, как будто нас связывал секрет.

— Ну и какой он, твой дружок? — поинтересовался он. — Большой у него? Скажи, большой?

Ники засмеялась.

— Огромный, Сергей! Ты что, не слышал? Охренительный!

Оливия рассказывала про таких, как Сергей, — крутых мужчин с подтянутым прессом, вздувающимися венами на мускулистых белых руках и тяжелыми веками голубых глаз. Мужчин, которые знают, чего хотят. Я сосредоточилась на брокколи с сыром.

— Надоест ждать, приходи!

— Боюсь, ты плохой любовник, — отозвалась я, вызвав смех девчонок.

— Лучше бойся, что влюбишься в дядю Сергея, — сказал он таким голосом, как будто уже лапает меня между ног.

Моя последняя соцработница, миссис Луэнн Дэвис, темнокожая женщина средних лет со стрижкой под пажа, явилась на встречу в белой блузке с бантом на шее. Я сразу опознала ее, когда после школы вошла в «Макдоналдс» на бульваре Сансет. Заказала бургер с картошкой и колу. В кои-то веки меня не беспокоили визги детей. Накануне мы с Ники ездили в «Плейленд», где она пела с группой Вернера «Фриз». Я тащила микрофонную стойку, поэтому сошла за помощника, и у меня не потребовали документы. Ники была единственной, кто что-то мог. Воркующим ироничным голосом она пела так, как Энн Секстон читала стихи. Все остальные вопили и бряцали мимо нот, и у меня до сих пор были заложены уши.

Соцработница протянула через липкий стол пачку писем — таких потенциально опасных, что я даже не хотела брать. Голубые конверты авиапочты, сквозь которые просвечивали неразборчивые строки, вызывали тошноту. По весу в каждый можно было вложить семь листов, но и одна тонкая страница могла оказаться тяжелее вселенной. В этих письмах, как в зарослях отсвечивающих жутким зеленоватым светом водорослей, можно потеряться, запутаться и утонуть. Я не писала ей со дня смерти Клэр…

Прихлебывая черный кофе с подсластителем, миссис Луэнн Дэвис, ввиду моей временной глухоты, произносила слова медленно и четко:

— Тебе нужно ей написать. Она в изоляторе. Это нелегко.

— Не я ее туда упекла. — Я смотрела на письма, словно на португальские военные парусники в ничего не подозревающем безмятежном море.

Она нахмурилась. У нее уже пролегли вертикальные морщины меж бровей — слишком часто хмурилась на девушек вроде меня, которые не верили в любовь, особенно со стороны опасных предков.

— Ты не представляешь, как мало у меня детей, которым пишут родители! Любой был бы на седьмом небе!

— Надо же, как мне повезло… — огрызнулась я, но послушно убрала письма в сумку.

Доела, глядя, как дети прыгают на мальчонку, у которого ноги заплетались в разноцветных шарах. Он кричал, а они снова на него прыгали. Молодая мать увлеклась разговором с подругой. Наконец, не вставая, проорала что-то другим детям. Вот и вся помощь. Когда она снова повернулась к подруге, наши глаза встретились. Кики Торрес! Мы ничем не показали, что знакомы, просто задержались взглядом чуть дольше, чем обычно, и она продолжила разговор. Я подумала, что именно так смотрят друг на друга бывшие заключенные.

Когда вернулась домой, Ивон лежала на зеленом бархатном диване и смотрела шоу про подростков.

— Это мать, — пояснила она, не отрываясь от экрана. — Родила в шестнадцать и отказалась от дочери. Теперь они встретились…

По лицу Ивон катились крупные детские слезы.

Я не понимала, как можно смотреть такую лажу, и невольно думала о приемной матери: до чего ей, наверное, тяжело слушать рукоплескания зрителей и видеть любимую дочь в объятиях незнакомки. Ивон представляла, как двадцать лет спустя появится в жизни своего ребенка, стройная, уверенная в себе, в синем костюме, на каблуках и с идеальной прической. А подросшее чадо бросится ей на шею и все простит. Какие у нее шансы?..

Я села рядом с Ивон и развернула письмо матери.

Дорогая Астрид!

Почему не пишешь? Не смей винить меня в самоубийстве Клэр Ричардс! Эта женщина родилась для передозировки. Я сразу тебе сказала. Поверь мне, ей так лучше.

И, между прочим, я пишу из штрафного изолятора, тюрьмы в тюрьме. Вот что осталось от моего мира — камера два с половиной на два с половиной, которую я делю с Лунарией Ироло, столь же безумной, как и ее имя.

Днем каркают вороны, нестройно и ворчливо, — прекрасная имитация обреченных на адские муки. Разумеется, ни одна способная петь птица и близко к нам не подлетает. Мы совершенно одиноки. Лишь дьявольские вороны да отдаленные крики чаек.

Скрип и хлопанье ворот отдается эхом в голых стенах, катится по цементному полу за двери со смотровыми окнами, где мы скорчилась, замышляя убийство и мечтая о мести. Про меня говорят, что я «за решеткой». Даже в душ нас водят в наручниках. И правильно делают.

Мне нравилась мысль о матери за решеткой, в наручниках. Оттуда она не могла причинить мне вред.