Джанет Фитч - Белый олеандр

— Прошлое живо, оно никуда не делось. Кто такая Энни?

Ветер шевелил в тишине плотные глянцевитые листья фикуса. Мать провела назад по волосам, как будто выходила из бассейна.

— Соседка. Присматривала за детьми, стирала.

Запах стирки, квадратики желтой корзины для белья. Мы прыгаем в корзинах по кухне, играем в лодку.

— Какая она была?

— Маленькая, разговорчивая. — Мать прикрыла глаза рукой. — Ходила в сандалиях без задников.

Деревянное постукивание по желтому линолеуму с разноцветными пятнами. Прохладному, если приложиться щекой. И загорелые голые ноги в коротких обрезанных шортах. Я никак не могла увидеть лицо.

— Волосы темные или светлые?

— Темные, прямые, с короткой челкой.

Волосы не вспоминались, только ноги. И как она весь день пела вместе с радио.

— А где была ты?

Мать крепче прижала руку к глазам.

— Не могу поверить, что ты это помнишь…

Все мое прошлое, все тайны спрятаны в этом черепе, точно в склепе. Хотелось расколоть его и есть ее мозг, как яйцо всмятку.

— Представь на секунду мою жизнь, — тихо произнесла она, складывая ладонь лодочкой, раковиной, как будто держала в ней свою судьбу. — Я была абсолютно не готова к материнству. Попалась на удочку стереотипов, стремления поиграть в вечную бескорыстную женственность. Совершенно не моя роль! Я привыкла следовать наклонностям и линии мысли до логического конца. Привыкла к свободе и времени для размышлений. Я чувствовала себя заложницей. Представляешь мое отчаяние?

Я не хотела ничего представлять, однако невольно вспомнила Кейтлин, которая вечно тянула за подол и канючила: «Асси, сок!» Властность маленького ребенка. С другой стороны заграждения молодые женщины в распределителе наблюдали, как одна из них метет и метет цементный двор, точно отбывает покаяние.

— Все дети такие! Ты что думала, я буду тебя развлекать? Беседовать об Иосифе Бродском?

Она села, скрестила ноги и положила руки на колени.

— Я думала, мы с Клаусом будем жить долго и счастливо, как Адам и Ева в увитой виноградом хижине. Купилась на стереотип. Из ума выжила, в конце концов!

— Ты была влюблена.

— Да. И что?! — закричала она. — Я была влюблена, думала, с ребенком мы станем настоящей семьей, и все прочие бредни… Родилась ты, а потом однажды я проснулась и обнаружила, что замужем за слабым эгоистом, которого терпеть не могу. А ты все требовала, требовала… Мама, мама, мама!.. Хотелось размозжить тебе голову о стену!

Мне стало дурно. Поверить было несложно. Я видела все слишком ясно, понимала, почему она раньше об этом не рассказывала — умалчивала из сострадания.

— И ты меня бросила…

— Я не собиралась. Оставила на вечер, чтобы сходить на пляж с друзьями, а потом одно потянулось за другим, нашлись какие-то знакомые в Энсенаде, и я поехала. Как чудесна свобода, Астрид, ты не представляешь! Одной ходить в туалет, дремать после обеда. Сутки напролет заниматься любовью, если хочется, гулять по пляжу и не думать: «Где Астрид? Что она делает? Во что сейчас вляпается?» Не держать тебя постоянно на руках. Ты вцеплялась в меня, как паук: «Мама, мама, мама…»

Ее передернуло. Она до сих пор вспоминала мое прикосновение с отвращением. От ненависти у меня закружилась голова. И это моя мать, женщина, которая меня вырастила! Конечно, у меня с самого начала не было никаких шансов!

— Сколько ты пропадала? — Собственный голос отдавался в ушах монотонно и мертво.

— Год, — произнесла она тихо. — Плюс-минус несколько месяцев.

Я поверила. Тело говорило, что это правда. Вспомнилось, как долгими вечерами я ждала ее возвращения домой, поворота ключа в замочной скважине. Неудивительно… Неудивительно, что пришлось отдирать меня от нее силой, когда началась школа. Неудивительно, что я всегда боялась, как бы она не покинула меня. Она это уже делала.

— Ты задаешь не тот вопрос, Астрид. Не спрашивай, почему ушла, спроси, почему вернулась!

В сторону шоссе прогромыхал грузовик с трейлером на четыре лошади. До нас долетел лошадиный запах, через заднюю дверцу виднелись лоснящиеся крупы. Я вспомнила скачки и Гордость Медеи.

— Тебя следовало бы стерилизовать!

Она вскочила, схватила меня за плечи и прижала к стволу дерева. Аквамариновые глаза заволокло, как море в тумане.

— Я могла и не возвращаться! Понимаешь ты или нет? Раз в жизни я поступила правильно! Ради тебя!

Теперь полагается ее простить.

Слишком поздно, мама, я не желаю говорить свой текст!

— Какая ты у нас… молодец, — сухо ответила я.

Она не решилась дать мне пощечину — свидание тут же прервали бы. Я подняла голову, зная, как горят белые шрамы.

Она отпустила мои руки.

— Ты изменилась! Такая жесткая… Сьюзан предупреждала, но я думала, это просто поза. Ты потеряла себя, свою мечтательность, нежность.

Я смотрела ей в глаза, не позволяя отвести взгляд. Мы были одного роста, у меня — шире кость. В честной схватке я бы, пожалуй, ее поборола.

— А я думала, тебе понравится. Разве не за нежность ты ненавидела Клэр? Говорила: «Будь сильной, я презираю слабость».

— Я хотела, чтобы ты была сильной, а не изувеченной. Ты как воронка от бомбы. Страшно смотреть!

Я улыбнулась при мысли, что ей страшно. Мы действительно поменялись местами.

— Страшно тебе, великой Ингрид Магнуссен, богине сентябрьских пожаров, святой Санта-Ане, повелительнице неба и земли?

Она протянула руку, как слепая, чтобы коснуться моего лица, и не смогла. Я превратила бы ее в пепел. Рука застыла в воздухе.

— Ты единственное, что у меня было хорошего в жизни, Астрид! С тех пор, как я к тебе вернулась, мы никогда не расставались. Вот до этого самого…

— Ты хочешь сказать «до убийства».

— Нет, до тебя теперешней. — Протянутая рука растаяла, как закат. — Знаешь, когда я вернулась, ты меня узнала. Я вошла, а ты сидела у двери. Подняла голову, улыбнулась и протянула руки, как будто меня ждала.

Мне хотелось опалить это мгновение голубым пламенем карбидной лампы. Сжечь его дотла и развеять по ветру, чтобы обрывки пепла никогда больше не соединились.

— Я всегда ждала тебя, мама! Это константа моей жизни. Вернешься ты — или забудешь, что оставила меня у магазина, потеряешь в автобусе?

Мать снова нерешительно протянула руку и на этот раз коснулась волос.

— Ты все еще ждешь?

— Нет. — Я сбросила ее руку. — Перестала, когда Клэр показала мне, что такое любовь.

Мать осунулась. Теперь она выглядела на все свои сорок девять и ни днем меньше. Подобрала с земли туфли.

— Еще что-то? Или я выполнила свою часть сделки?

— Ты когда-нибудь жалеешь?..

Ее лицо стало горьким, как белладонна.

— Жалею ли я? Давай я кое-что расскажу тебе о сожалении, моя дорогая! Ему нет конца. Не найти начало цепочки, которая привела нас сюда. Надо ли жалеть обо всей цепочке и воздухе между звеньями или о каждом звене в отдельности, как будто их можно отделить друг от друга? О начале, которое так скверно закончилось, или только о конце? Я размышляла над этим больше, чем ты можешь представить!