Джанет Фитч - Белый олеандр

Я коснулась острия колючей проволоки, позвенела стеклом. Красота и безумие — вот что взвешивалось на весах этой ночи.

Залезла в одежде под перину — не спать, а согреться. Обогреватель гудел и привычно вонял палеными волосами. Окна заиндевели. Я смотрела на собственное дыхание и слушала кассету группы «Маджента». Друзья были в восторге, что мы знакомы с солисткой, Ники Колет. В следующем месяце они выступали во Франкфурте, и у нас уже были билеты и место, где переночевать. На Рождество я получала открытки от Ивон. Она жила в Хангтингтон-Бич с отставным морпехом по имени Герберт, от которого у нее был сын, Герберт-младший.

Хотелось есть. Я ждала Пола, который должен был что-нибудь купить после встречи с издателем. Он хотел дешево напечатать новую книгу комиксов и получить процент с продаж. Его последний немецкий издатель помер осенью от передоза, отбросив нас на начальную позицию. Однако у Пола уже были предварительные заявки на двести экземпляров. Совсем неплохо.

Он вернулся около девяти, скинул ботинки и забрался в постель с промасленным пакетом турецких кебабов. У меня заурчало в животе. Пол бросил сверху газету.

— Угадай!

Это был пахнущий краской завтрашний выпуск «Интернэшнл геральд трибюн». Я посмотрела первую страницу: Хорватия, ОПЕК, угроза взрыва в «Ла Скала». Развернула и нашла на третьей странице: «После девяти лет заключения поэтесса признана невиновной». Мать улыбалась, махала, как особа королевской крови, вернувшаяся из ссылки, счастливая, но все еще опасающаяся народных масс. Она выиграла суд без моей помощи. Она свободна!

Пол ел кебаб, роняя кусочки салата в пакет, а я пробегала глазами статью, потрясенная больше, чем сама ожидала. Они использовали идею самоубийства Барри. Сработало… Какой ужас! Мать говорила о радости по поводу свершившегося правосудия, благодарила присяжных. Сказала, что мечтает о горячей ванне. Похвасталась, что получила предложения преподавать, выпустить автобиографию, выйти замуж за миллионера-мороженщика и сняться для «Плейбоя», и заявила, что примет их все.

Пол протянул фалафель. Я покачала головой — голод как рукой сняло.

— Оставь на утро, — сказал он и бросил пакет у кровати.

Слова были ни к чему — его глубокие карие глаза уже задали все вопросы.

Я положила голову ему на плечо и смотрела на синие квадратики от соседского телевизора, которые просвечивали через морозные цветы на окнах. Представила, что она чувствует. В Лос-Анджелесе полдень. Судя по фотографии, яркий солнечный февраль. Она просыпается на чистых простынях в номере люкс, любезно предоставленном Сьюзан Д. Валерис. Вокруг цветы от поклонников. Нежится в широкой ванне и, глядя на зимние розы, пишет стихи.

Быть может, потом даст несколько интервью или возьмет напрокат белый кабриолет и прокатится с ветерком по пляжу. Подцепит юношу с ясными глазами и песком в волосах и будет заниматься любовью, пока он не заплачет от умиления. Что еще делать, когда с тебя сняли обвинение в убийстве?

Глупо рассчитывать, что к ее радости примешивается нота горечи, сознание цены триумфа. Это было бы слишком. Однако я помнила раскаяние матери в тюрьме — ее мне дар, несмотря на последствия, которые могли оказаться тяжелыми, как траур, непоправимыми, как могила. Не важно, сколько зла она мне причинила или какие у нее недостатки, как трагически она заблуждалась, — моя мать меня любит, сомнений нет.

Я думала о том, как она предстала перед судом без защиты моих пешек. Королева смогла в одиночку провести эндшпиль [30] Заключительная часть шахматной партии. .

Пол скатал сигарету из напоминающих волосы полосок табака. Оторвал кончик, чиркнул спичкой под ящиком, который служил журнальным столиком.

— Хочешь сходить ей позвонить?

У нас не было денег на телефон. Звонили от Оскара Шайна.

— Нет, холодно.

Он курил, держа пепельницу на груди. Я протянула руку и сделала затяжку. Мы столько всего прошли вместе! Из квартиры на Сент-Маркс до заброшенного дома на юге Лондона, холодной баржи в Амстердаме, а теперь — Зенефельдерштрассе. Жаль, что не знаем никого в Италии или Греции. С тех пор как мы уехали из Лос-Анджелеса, я все время мерзла.

— Тебя никогда не тянет домой? — спросила я.

Он смахнул пепел с моего лица.

— В наш век все покидают родные места, дома не существует.

Я и без слов понимала: он боится, что я вернусь. Стану американской студенткой с трехразовым питанием, хоккеем на траве, сочинениями по английскому и брошу его с походной сумкой. Вот что было на весах: с одной стороны фрау Акер и арендная плата, мой кашель и тираж Пола; с другой — отопление, университетский диплом, приличная еда и кто-то, кто обо мне позаботится.

Я не говорила ему, но порой я чувствовала себя очень старой. Наш образ жизни вгонял в тоску. Раньше я не могла позволить себе над этим задумываться, однако теперь мать вышла… А Оскар Шайн просил о встрече наедине, приглашал на ужин обсудить мою планируемую выставку в галерее. Я от него отделалась, но не знала, сколько еще выдержу. Меня тянуло к этому медведеподобному мужчине с подстриженной серебристой бородкой. Снова ложусь под папика. Если бы не Пол, легла бы много месяцев назад. Но Пол был больше чем бойфренд. Он — это я.

Теперь я и без звонка знала, что мать зовет меня обратно. Я слышала ее голос, моя кровь шептала ее имя.

Вгляделась в фотографию, где она махала рукой под калифорнийским солнцем. Катается сейчас на машине, готовится начать все заново. Американка до мозга костей. Я думала о своей жизни, упакованной в чемоданы вдоль стены, формах, которые я принимала, личностях, которыми побывала. Теперь могу стать дочерью Ингрид Магнуссен в Стэнфорде или Смите и отвечать на приглушенные взволнованные вопросы ее новых детей. Она ваша мать? Какая она в жизни? Я знала, как торговать трагическим прошлым, ловко демонстрируя шрамы и статус приемного ребенка — достигла в этом совершенства, общаясь с Джоан Пилер. Люди делали меня своим проектом, домашним животным, провозглашали себя моими защитниками. И я позволяла. Я не для того проделала долгий путь, чтобы остаться на дне реки среди покореженных автомобилей.

Вновь стать дочерью моей матери… Я играла этой мыслью, как ребенок — одеялом, теребя его между пальцев. Вновь потеряться в волне ее музыки. Вдруг еще не поздно вернуться в детство, заползти обратно в плавильную печь, раствориться в огне, выйти из него с чистой памятью? «Феникс сгорает…» Рискну ли? Потребовалось столько времени, чтобы выйти из ее тени и дышать полной грудью! Даже если вокруг холодная Европа и пахнет палеными волосами…

Я лежала в объятиях Пола, вспоминая, как прошлым летом мы ездили в Данию искать Клауса Андерса. Обнаружили его в Копенгагене. Он жил с семьей в обшарпанной квартире, где пахло скипидаром и несвежим молоком. Жена была на работе. Клаус встретил нас в три часа дня в синем заляпанном краской халате из жатого ситца. Двое маленьких детей, мои сводные брат и сестра от его третьего и четвертого брака, смотрели на диване телевизор. У девочки волосы были перемазаны клубничным джемом, малышу требовалось сменить подгузник, и куда ни глянь — везде угадывалась приближающаяся катастрофа.