Джанет Фитч - Белый олеандр

Никогда не думала, что доживу до того дня, когда моя мать, Ингрид Магнуссен, признается, что сожалеет. Теперь, когда она, дрожа от раскаяния, стояла передо мной, я не знала, что сказать. Это было все равно как увидеть, что река потекла вспять.

Мы смотрели на пустынную дорогу.

— Что будешь делать, когда выйдешь?

Она отерла воротником платья пот с лица. Из кирпичного здания администрации выходили секретарши, клерки и охранники. Наклонялись на горячем ветру, придерживали юбки. Шли на обед в хорошее кондиционированное кафе. Завидев нас, зашушукались — мать уже стала знаменитостью. Мы смотрели, как они заводят машины. Я знала, что она представляет ключи в руке, педаль газа, темный значок, показывающий полный бак.

Она вздохнула:

— Пока Сьюзан со всем разберется, я стану национальной иконой, как тестяной человечек или тетушка Джемайма [27] Рекламные персонажи. . Завалят предложениями из колледжей. А куда поедешь ты, Астрид?

Она улыбнулась, напоминая мне про доску, прибитую к палубе. Морковка перед носом у осла.

— Еще куча времени…

— Ты одна не сможешь. Тебе нужно окружение, контекст, люди, которых заботит твой успех. Господи боже, посмотри на меня! Надо было сесть в тюрьму, чтобы меня заметили!

Машины заводились, шуршали колесами по гравию. Вышла Камилла, показала на часы. Свидание окончено. Я чувствовала опустошение. Меня снова использовали. Надежда, что когда я узнаю правду, все изменится, рухнула. Последняя надежда… Очень хотелось, чтобы матери было так же больно.

— Ну и как тебе ощущение, что мне на тебя плевать? Что я пойду на все, чтобы получить свое, солгу не моргнув глазом? Я стала такой, как ты, да? Смотрю на мир и спрашиваю, какая мне с него выгода!

Она покачала головой, посмотрела вниз на загорелые ноги.

— Если бы я могла повернуть время вспять, я бы это сделала, Астрид. — Она подняла глаза. — Поверь!

Ее глаза на солнце были точно такого же оттенка, как бассейн, в котором мы плавали летом ее ареста. Хотелось утонуть в этих водах.

— Тогда скажи, что не надо выступать в суде! Скажи, что не хочешь, чтобы я была такой. Что пожертвуешь свободой, чтобы я вновь стала прежней!

Мать обратила голубой взгляд на прекрасную дорогу, о которой мечтали все женщины-заключенные. Дорогу, по которой она уже однажды от меня ушла. Волосы развевались на ветру, как дым. Листва наверху колыхалась взад-вперед, как маленькая боксерская груша. Пахло гарью и скотным двором. Провела руками по лицу. Казалось, она потерялась в своей тоске и мучительно ищет потайную дверь.

Меня охватила паника. Я сделала ошибку! Как в шахматах, когда вдруг понимаешь, что пошел не туда. Я задала вопрос, ответа на который боюсь. Этот камень нельзя переворачивать! Я и так знаю, какой отвратительный слепой альбинос под ним прячется!

— Слушай, забудь! Уговор есть уговор.

Ветер щелкнул плетью. Я представила россыпь искр и запах пожарища. Боялась, что мать не расслышала. Она стояла, как дагерротип, скрестив руки на джинсовом платье. Тихо произнесла:

— Я скажу Сьюзан, чтобы она оставила тебя в покое.

Я не верила своим ушам и ждала какого-то подтверждения.

Мать подошла ко мне, обняла, прижалась щекой к волосам. Невероятно — я ощутила аромат фиалок.

— Если бы ты стала прежней, хотя бы отчасти, все бы отдала, — прошептала она мне на ухо.

Большие руки мягко гладили мои волосы. Вот этого откровения я и желала на самом деле! Веры в неподвижные звезды.

Февраль того года, когда состоялся суд, выдался студеным. Мы с Полом Траутом жили в полуразвалившейся квартире с угольным отоплением в восточной части Берлина. Снимали ее у каких-то знакомых, которые тоже снимали. Денег более-менее хватало. С тех пор как комиксы Пола стали кодовой книгой нового тайного общества европейских студентов, изучающих искусство, у нас появлялись друзья в каждом городе. Нас передавали из рук в руки, как факел на эстафете, то устраивая незаконно в заброшенном доме, то находя дешевое жилье, то поселяя на свободном диване.

Мне нравился Берлин, мы с ним друг друга понимали. Нравилось, что немцы оставили разбомбленный остов церкви Кайзера Вильгельма — как памятник утрате. Здесь ничего не забывали. В Берлине боролись с прошлым, строили и жили на руинах. Не то что в Штатах, где расчищают площадку, думая, что каждый раз можно начать с нуля. Американцы еще не усвоили, что пустых холстов не существует.

Я все больше обращалась к скульптуре — тенденция, выросшая из времени у Рины Грушенки. Появилась навязчивая любовь к выброшенным вещам, сокровищам блошиных рынков и пререканию с торговцами на шести языках. Постепенно эти обломки проникли в мое творчество, вместе с обрывками немецкого, поклонением качеству и образцами помета животных. Профессору Оскару Шайну из Высшей школы искусств нравились мои работы. Он тайком проводил меня на занятия и добивался, чтобы меня официально включили в число учащихся, но мне мой нынешний статус доставлял какое-то извращенное удовлетворение. Я по-прежнему ощущала себя приемышем. Высшая школа искусств походила на колледж, куда мы ходили с Клэр: студенты со смешными прическами и их отвратительные картины. Однако, как сказала бы мать, у меня появлялся контекст. Одногрупники знали про нас с Полом. Мы были свободными талантами, живущими на мои чаевые из кафе и деньги от продажи самодельных украшений для автомобильных зеркал. Они мечтали стать как мы. В ушах звучал голос Рины: «Мы вольные птицы!»

В тот год я помешалась на старомодных чемоданах. Охотилась за ними по блошиным рынкам в районе Тиргартена, торговалась и выменивала. После объединения Германии они продавались тысячами. Кожаные, с желтыми целлулоидными ручками, саквояжи и шляпные коробки. В Восточной Германии никто их не выбрасывал, потому что нечем было заменить. А теперь их отдавали по дешевке, потому что восточные немцы скупали современные сумки для ручной клади и чемоданы на колесиках. На блошином рынке на улице 17 Июня меня знали все торговцы. Меня так и прозвали — Handkofferfräulein, Чемоданная девушка.

Я сооружала в них алтари, тайные портативные музеи. Как говорил Оскар Шайн, дорога — постоянное состояние современного человека. Он все хотел купить мое творение, однако я не продавала, несмотря на нашу с Полом очевидную нищету. Они были мне нужны. Взамен я сделала ему на день рождения другой чемодан, с Луизой Брукс в роли Лулу и стотысячными банкнотами периода инфляции. А еще там были рельсы от игрушечной железной дороги, точно вены, и черное грязевое болото со следом гигантского сапога, который я наполнила прозрачным зеленоватым гелем. Через оргстекло просматривались портреты Гете, Шиллера и Рильке.