Николай Гайдук - Романс о великих снегах

Дрожащими ногами пересчитав ступеньки, он кое-как спустился по грязной лестнице. Пошатываясь, вышел из подъезда. Посмотрел на окна на пятом этаже – до боли знакомые окна. Голова закружилась, под сердцем заныло. И возникло вдруг такое ощущение, будто он смотрит не вверх, а вниз – в глубину бездонной преисподней.

Он только теперь осознал, что принёс телеграмму на свой старый адрес – предынфарктная эта, кошмарная молния была предназначена ему самому.

Дорога по зимней реке никогда не бывает надёжной: там русалки не спят подо льдом, тут водяной из полыньи может морду высунуть, воздухом морозным подышать, на звёзды поглазеть. Кто-то скажет – сказки, мол, всё это, выдумки. Но, так или иначе, а надо быть внимательным и очень осторожным, когда ты едешь на санях по речному зимнику, сверкающему стылым серебром. Да только разве можно в этом убедить русского хмельного человека? Ему тогда и море по колено, а реку – пускай даже большую, но застывшую – он вообще не признаёт, в упор не видит. Ну, вот и случилось в ту далёкую зиму…

Родители Ивана Твердолина по сибирской реке ехали из города на тройке с бубенцами, возвращались с ярмарки – хмельные, весёлые, с хорошими покупками, с гармошкой и песнями. До села не доехали километра четыре – ухнули полынью.

После этого односельчане за парнишкой – за Ваней Твердолиным, стали замечать кое-какие странности.

Зимой парнишка ходил по льду, прислушивался к водяным бубенчикам, которые побулькивали в морозной полынье под берегом или на самом стрежне, где хрустальной хребтиной сверкали глыбы осеннего ледостава.

– Ты чо, соколик, шастаешь? К мамке с папкой хочешь? – спрашивал Ивана какой-нибудь сердобольный односельчанин, застававший паренька за таким необычным занятием.

– Хочу! – бубнил он, глядя в полынью.

– Успеешь, все там будем, – говорил односельчанин. – Иди домой, покуда я не кликнул деда.

Это был серьёзный аргумент. Тут уж надо поскорее улепётывать.

Дело в том, что после гибели родителей парнишка оказался на воспитании могучего, нелюдимого деда – глухонемого кузнеца. Человек он, в общем-то, был добросердечный, но, видимо, этот природный изъян – глухота с немотой – не могли не сказаться на характере кузнеца. В конечном итоге – не воспитал он, а выковал, можно сказать, Ивана Твердолина. Рука у кузнеца – костлявый молот. И хотя он редко, очень редко пользовался этим молотом, а всё же порой доставалось Ивану. И при этом – плакать не моги. «Железо ржавеет от слёз!» – говорил глухонемой кузнец. Жестами, конечно, говорил, своими глухонемыми «словами», которые он так ловко вылепливал пальцами, как будто заезжий фокусник.

Под приглядом деда-кузнеца Иван Твердолин вырос человеком крепким, жёстким. Окончив институт, уверенно пошёл по геологической тропе. Потом женился, мальчик народился – Никитка. Воспитывая сына, отец нередко вспоминал присказку глухонемого кузнеца: железо ржавеет от слёз.

Жена Любомила порой возмущалась:

– Железо! Железо! Что ты с этим железом к нему привязался?

Иван Твердолин, любивший институтские занятия по геологии, однажды закатил ей такую скучную лекцию, от которой все мухи подохли в избе, так позднее пошутила Любомила.

– Что такое железо в природе? – заговорил он, как профессор с кафедры. – Основные минералы, из которых состоят породы – глинозёмы, кремнезёмы, известь, поташ и многое другое – они бесцветны. И в то же время граниты, глины и песок раскрашены всеми цветами радуги. Более того, и хлорофилл сам по себе бесцветен, а в растениях он – изумрудный.

В чём дело? А дело – в железе. Достаточно добавить капельку железосодержащей примеси – и вот вам чудо! – появляется гамма цветов.

Пройдёт совсем немного времени, и жена припомнит скучные премудрости домашнего «профессора». И это поможет ей лучше понять, каким «железом» в их семье, в их жизни был Иван Твердолин – отец и муж, человек внешне суровый, непреклонный.

Однажды летом вертолёт, в котором он летел с геологических изысканий, разбился над горами.

«Железо» пропало, и радужный мир обесцветился в глазах у сына и в глазах жены.

Тридцатилетняя красавица Любомила, узнав о несчастье, проревела всю ночь. Подурнела, почернела лицом, осунулась. А на утро – что делать? – чёрный платок повязала и пошла на работу, где теперь ей нужно было батрачить за двоих: за себя и за мужа.

Вечером к ней приходили подруги. Сидели за столом, разговаривали допоздна.

– Иван, царство ему небесное, – говорила вдова, – хоть и любил закладывать за воротник, но дело-то своё не забывал.

Руки у него были на месте. Подруги вздыхали:

– Что ни говори, а с мужиком, даже если он изрядно поддаёт, куда как проще идти по жизни.

– Ну, так ещё бы! – соглашалась Любомила. – Как теперь одной все прорехи затыкать в хозяйстве? И дома успевай, и на работе, и на огороде.

– Ничего! – как могли, утешали подруги. – У тебя Никитка подрастает! Мужик!

– Никитка? – Женщина печально улыбалась, глядя в сторону заснувшего ребёнка. – Никитка – несмышленый воробей. Какой помощник из него? На кого надеяться? Только на себя.

– А вот такая наша бабья доля! – сокрушались подруги.

Потом Любомила оставалась одна. В темноте. В тишине.

Жутковато ей было. Особенно первое время. (Прошла неделя после кошмарного известия). Она всё никак не могла пообвыкнуться. Ночами, когда не спалось, она даже печку топила посредине горячего лета – изба казалась ледяной.

Среди приходящих подружек попадались и такие, кто не гнушался водочкой, вином и табаком. Любомила, грешным делом, пробовала – то тем, то этим – горе заглушить. Не получалось. После рюмки винца или водочки в голове начинался такой шурум-бурум, так тошно становилось, что не дай бог. «Это не про меня!» – решила она, отказавшись от всяких рюмочек. Хотела курить научиться – говорили, будто помогает, отвлекает. Нет, не получалось. Дым у неё куда-то «не в то горло» шёл. «Ну и нечего тогда… Табак – такая гадость. Потом как дохнёшь на Никитку – завянет не хуже цветка!»

Как-то рано утром размышляя подобным образом, Любомила – широким, мужичьим шагом – поспешала на работу. Шагала, глядя в землю, как ходила в последнее время – голову трудно поднять. Шла, шла и вдруг пришла – даже вздрогнула.

«О, Господи! – подумала в смятении. – Где это я?» Перед ней была церковь – деревянная, скромная, с небольшой колоколенкой, с голубоватыми луковками, на которых сусальным золотом или бронзовой краской сияли лучистые звёзды. И всё бы ничего, только до этой церкви семь километров – лугами, перелесками. Церковь стояла в соседней деревне.

«Как это так я пришла, не заметила? – Любомила поражённо посмотрела по сторонам, а потом опять уставилась на звёзды церковного купола. – Ну, пришла, так пришла. Значит, так надо!» В церкви заканчивалось отпевание – свежеструганная крышка гроба стояла у входа. Любомила посторонилась, пропуская угрюмых парней, выносящих покойника. Глазами проводила печальную подводу с тесовым гробом, с заплаканными бабами, бредущими следом, с чёрной собачонкой, побито бегущей за скрипучей телегой.