Василий Сосновский - Остров традиции

У кого диагноз проблематичен, у того врагов нет. Но это не значит, что он уцелеет после схваток хороших с плохими. Друзей-то у него тоже нет, в отличие от плохих и хороших, у кого диагноз. Подвернётся под горячую руку – никто не заступится. И – замочат. Потому что наскоро, не разобравшись в пылу схватки, пришьют диагноз. Ведь без диагноза – страшно. Диагносту, в том числе. Страшнее всего то, что никак не называется.

Заграница – это место, где разрешено бояться. И не стыдиться этого.

Что лучше – быть снобом или жлобом?

Не совсем я дурак. Иной раз орбиту угадываю. Вон, ещё семь лет назад наше «тогда» охарактеризовал как феминистское. Честно, сам догнал! Зуб даю, не читал я тогда наших «традиционалистов»: мир-то наш уж сто лет как «гинекократический»! И все это знали, а мне не сказали, вот сам и догонял.

Мне в нём плохо. Во-первых, меня гинеки за своего не держат и во кратию не пущают. А во-вторых – смена парадигм не за горами. Недолго вам, девушки, рябчиков жевать.

Всюду – ощущение голизны. Виден весь. Навылет.

А вы – «мания преследования, мания преследования…»

Одеться!!!

Хучь бы и щелью.

Есть ли что-нибудь более естественное, нежели угловатость, зажатость, «неестественность»? Это же – невроз, болезнь. А болезнь – естественна. Здоровье, впрочем, тоже. Но в глазах людских естественно только «сделанное». Клейст. Марионетки. Гурджиев: мы машины.

С другой стороны, невротики – тоже машины, только сломанные. Но сломанность отдельной вещи естественней её совершенства (мнимого). В природе совершенно только целое.

Постмодерн как гальванизация трупа культуры минувшего.

Койот среди волков.

В конце месяца состоялись весенние школьные каникулы. Конечно, год от года всё меньшая часть детворы хаживала в школу – у той же урлы каникулы длились круглый год. Но в далёких крупных центрах вредные училки ещё обучали несчастных школяров выводить палочки, буквы и формулы. Больше всего действующих школ, как говорили, числилось в Столице, и потому энный процент тамошних несовершеннолетних как манны небесной ждал каникул, когда можно было пособить взрослым в их нелёгком разбойном промысле.

Очевидно, каникулярная пора наметилась и у Стефана. В любом случае, сестра и шурин предпочли вывезти его в такое время за город, подальше от соблазнов мегаполиса, хотя и не сезон. А иначе с чего вдруг в первый оттепельный день марта Конрад, вылезший понежиться на крыльцо, был круто обломан знакомым голосом, низким, но юным:

– Привет, солдатик! Как служба?

Мохнатыми импортными унтами торил целину перед домом Клиров Стефан. По его пятам следовали фон Вембахер и Маргарита. Все трое несли в руках тяжёлые сумки гостинцев из тлеющего очага цивилизации посреди моря первобытной дикости. Привет Острову от острова. Багажник внедорожника, похожего на танк, таил вдесятеро больше разнообразных сюрпризов, чем во время осеннего вояжа сумел добыть Конрад. Может, каникулы – лишь повод для жеста доброй воли?

Фон Вембахер, что удивительно, подал Конраду жёсткую и цепкую клешню, смерил колючим взглядом, коротко буркнул: «Отто», словно они с Конрадом и не виделись сразу после смерти Профессора. Впрочем, он тут же взял под руку Анну и принялся с ней любезничать. А вот Маргарита словно бы даже обрадовалась Конраду, звонко хохотнув ему в лицо:

– Здравствуйте. Как поживает ваш роман без слов?

Конрад не нашёлся, что ответить, и что есть силы стиснул миниатюрную кисть Маргариты.

Когда дары большого города были распиханы по амбарам, фон Вембахер уединился с Анной в её комнате. Стефан заинтересовался ЖЭСкой и стал искать способы подпитать свой новенький ноутбук. Конрад остался вдвоём с Маргаритой – та нисколько не робела перед ним и не чуралась его.

– Мы – попрощаться, – заявила она. – Через какой-нибудь месяц мы отряхнём пыль этой грёбаной страны с наших сапог. И я, представьте себе, пойду по вашим стопам. Я увижу Париж, и Китеж, и Нью-Йорк, и Парамарибо. И забуду родину-уродину как страшный сон. И ни капельки не пожалею. Даже вас с Анной не пожалею – вы сами сделали свой выбор.

Возникла тягостная пауза.

– Что ж, добро пожаловать в постисторическую реальность, – пробормотал, наконец, Конрад. – В самое логово постмодернизма, так сказать.

– Ах вот как! Ну тогда уж расскажите, что это за постмодернизм такой. Я не раз про него уже слышала, но цельного представления не получила. Просветите невежу, плиз.

– Да вы же сами всё знаете, – не поверил Конрад в темноту Маргариты.

– Нет, ей-Богу. Мне пару раз старались объяснить, но всё как-то больно сложно выходило. А потом те, кто объяснял, сами окунались в этот самый постмодернизм. Одно я поняла – он не только в литературе и в архитектуре, но и в самой жизни… А всё-таки неясно – чем он от модернизма отличается.

Конрад вспомнил прошлый визит Маргариты и то, что особым интеллектом эта особа тогда не блистала. Похоже, и вправду не издевается. Типа – всерьёз принимает. Несказанно лестно. «Что ж, сяду на любимого конька».

Конрад долго откашливался, но заговорил, как всегда, непрокашлянным голосом:

– Эпоха модерна, строго говоря, пришла на смену эпохе Просвещения. Она породила прежде всего обострённое чувство истории и представление о наличии в истории смысла и цели. Недаром в эту эпоху сложились так называемые метарассказы – всеобъемлющие системы, объясняющие мироустройство и указующие на конечную цель исторического процесса…

– Ну ясно, вроде марксизма.

– Ага. Именно. Модерн исходил из презумпции исторического прогресса. Время двигалось вперёд, и чем дальше оно двигалось вперёд, тем меньше оставалось неразгаданных тайн; разработанная модерном наука один за другим снимала покровы секретности с бытия, вместе с тем ускоряя темп жизни. Модерн можно определить как расколдование мира и постоянное ускорение движения к цели.

– Простите… Но литература и искусство, которые принято называть модернистскими… Какое же там расколдование мира? Он становится всё более запутанным и необъяснимым. Разве нет?

– Обратная сторона той же медали… Главной чертой модерна за всю его историю была эмансипация… освобождение всего и вся их-под власти законов, обычаев и предрассудков. От политической эмансипации до эмансипации художественных образов. Те высвобождались от необходимости быть вписанными в канон, от необходимости что-то обозначать. В пределе они стремились к полному отрыву формы от содержания. К «Чёрному квадрату» в живописи, к чистым листам в литературе, к молчанию в музыке.

– То есть модернизм в искусстве и в жизни – разные вещи?

– В этом, душечка, отличие так называемого «эстетического» молерна от «цивилизаторского». В обоих случаях цель была одна – эмансипация. И упрочение европоцентризма с его приматом свободы над культурой. Личности – над традицией.