Василий Сосновский - Остров традиции

Вскоре Стефан насобачился принимать зарубежные телеканалы. В том числе эмигрантский, для ностальгирующих по заоблачным высотам сволочной культуры и подножному навозу сволочной политики. Преобладали передачи второго типа – знать, изрядное число бежавших от ужасов гражданской войны не в шутку интересовалось этой самой войны перипетиями. Конрад с удовольствием смотрел бы политические программы, чтобы быть в курсе, но ключ от телекомнаты был у Анны, а та предпочитала передачи «культурные». Посему, когда столичные гости отбыли восвояси, Анна и Конрад коротали вечера за просмотром цикла «Культура, которую мы потеряли». А политические новости можно было узнать из интернета – притом в нескольких, взаимоисключающих версиях. Надо было лишь научиться этим самым интернетом пользоваться. Постмодернизм на дворе, ёпта.

Когда снег местами почернел и сугробы скукожились, Анна изобрела для Конрада новое занятие. Прежде он исправно расчищал совковой лопатой дорожки сада, и чуть ли не к этому одному всю зиму сводилась его общественно-полезная деятельность. А тут хозяйка доложила, что грядёт новое, драконовское налогообложение для земельных собственников и что следует точно измерить площадь участка, потому что налог нужно будет платить с десятины. И Конрад пожалел, что никогда не посещал соответствующее училище и не осваивал хитрые навыки землемера. У него не было ни теодолита, ни нивелира, ни кипрегеля – да если бы и были, обращаться он с ними всё равно не умел.

Зато был сантиметр – обыкновенный швейный сантиметр, который используют домохозяйки, мягкий, выцветший, общей длиной полтора метра. С его помощью Конрад взялся измерить протяжённость забора и затем умножить ширину на длину.

У самого забора снег был ещё глубок, и Конрад осторожно вышагивал в высоких валенках, стараясь держать сантиметр чётко параллельно земле, чтобы не мухлевать. Вышло сорок пять метров в ширину и сто десять в длину – за счёт прирезанного Лесного участка. Правда, потом Конрад решил проверить и противоположные стороны забора и получил соответственно сорок семь и сто девять. То ли всё же неумело он сантиметром пользовался, то ли участок Клиров был не строго прямоуголен. Как бы то ни было, получилось чуть больше полгектара – что и требовалось доказать.

После этого засел Конрад за рисование плана участка – для этого предварительно тем же сантиметром промерил расстояния между постройками, вписал в оставшиеся пустоты лесопосадки, клумбы и огород, посчитал количество деревьев, прикинул опять же расстояния между ними. Концы с концами не сходились, дерево налезало на сараи, а дом на палисадники, и приходилось вновь и вновь переизмерять. Работу затрудняло то, что измерения Конрад проводил по большей части в темноте – бóльшую часть светового дня он, как водится, спал. Поэтому и потратил на работу полных четверо суток. А когда новоявленный топограф худо-бедно всё же составил подробный план сухопутного Острова, Анна не позволила ему заняться штриховкой и раскраской, так как предвидела, какая выйдет мазня. Отобрала чертёж, быстренько перечертила и стала свежей, твёрдой рукой наносить на новый лист ладненькие объекты. Получилось хорошо.

Сама Анна уже вовсю хлопотала по саду – например, высаживала морозостойкие, потенциально голубые цветы пролески, которые должны были зацвести в середине апреля.

Как-то раз Конрад зашёл в телекомнату. Анна уже приникла к экрану и, затаив дыхание, следила за коллизиями передачи в «винрарном», как выразился бы Стефан, жанре телеспектакля. Конрад тоже вгляделся. По сцене академического театра коленопреклонённо елозил зрелый бородач в буром пыльнике и горестно ныл о собственном ничтожестве. При этом он судорожно цеплялся за длинный подол тоненькой томненькой барышни с сомкнутыми устами и милосердно-сострадательными очами. Задник изображал яблочно-вишнёвый сад, похожий на сад Анны Клир в лучшее время года.

– Что это? – удивился Конрад.

– Макс Горький, «Дачники», – быстро ответила Анна.

И Конрад всё понял. Он вспомнил, что, как и позорник из «Дачников», был воспитан на великой русской литературе. А потом эту же литературу ещё глубже впитывал в университете. И потому не считал зазорным прильнуть со стенаниями о собственной сущности к первой же попавшейся юбке. Правда, под юбкой почти всегда скрывалось что угодно, только не тургеневская и не макс-горьковская барышня. Потому что даже русалки-русофилки в то же время были в первую очередь сволочанками. И студенты-русисты – в первую голову сволочами.

И только он один годами пестовал свою сопливо-слюнявую, склизкую больку. На противоположной чаше весов – только кисельно-кисейное мечтательство. При этом он патологически был не способен на сильную страсть (не считая животный страх). И чуть что – преклонял колена.

То, что он видел сейчас на телеэкране, было экземплярно, эталонно, эмблематично. Но он, конечно же, знал это и прежде. Он символизировал и олицетворял. Так было легче.

Едва ли не каждый вечер Конрад ходил на рандеву с урлой. Он садился одесную Дитера и часами слушал рассказы о том, кто где чего спиздил, кто кого отпиздил, кто кого выебал и кто кого как наебал. По тону и сценарию эти истории ничем не отличались от тех, что в своё время лились из уст логососов, вот только многие детали ускользали от понимания Конрада. Слишком многое было упрятано в глубокий подтекст «блянах» и «ёба», слишком многое, что для рассказчиков казалось очевидным, не было таковым для внемлющего. И это при том, что он практически не чувствовал страха в этом обществе, потому что стряхнул с себя страх ещё на Масленицу.

А однажды на аллее, ведущей прямо к участку, заслышался громогласный матерный гомон. Конрад поспешил к калитке и ещё издали заметил на аллее многолюдную толпу урлы. От гогочущей толпы ловко отделилась сухопарая фигура, подошла вплотную к забору и выкрикнула несколько грязных лозунгов в адрес «шибко культурных». Это был стриженный под ноль, безлобый и бесстрашный типовой урел в телогрейке и лихо заломленной на затылок трикотажной шапке.

Урел по-паучьи вскарабкался на забор и перемахнул в сад. Соприкоснувшись с поверхностью Острова, он что-то достал из-за пояса – типа бутылки с зажигательной смесью.

И тут появилась Анна. В распахнутом демисезонном пальто, с развевающимися кудрями, она смело направлялась навстречу злокозненному вторженцу. Конрад бегом бросился ей наперерез – он должен был встрять, поучаствовать, не допустить. Увы, дыхалка его не слушалась и ноги путались – он никак не успевал оказаться между урелом и Анной. И вот те сошлись лицом к лицу и с вызовом уставились друг на друга. Урел словно застыл с воздетой дланью, в которой держал смертоносную бутыль, а Анна рысьим взглядом как бы сверлила его естество – в этом взгляде не было человека.