Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Живут! — дергая шеей, упрямился Поперека. — И работают.

— Кто?

— Трансформатор, например. — Он вновь лежал в палате ВИП, на третьем этаже. С прошлого раза на телевизоре остался недочитанный детектив Чейза в желтой обложке.

— Дурачок. — Наталья целовала мужа, капая соленые слезы ему на губы. Давно она, весьма сдержанная в жизни, так не плакала. Ну, понятно: сын вчера едва не помер… теперь муж на краю… — Это все твоя беспутная жизнь. Не стыдно? Ну почему ты себя не бережешь? Эти коротконогие твои женщины… фу! — Тонкий носик ее покраснел, пальцы ловко вгоняли шприцом лекарство то в правое лядвие, то в левое его мускулистого сухопарого тела. Вспомнила, как они с Петром лет 20 назад танцевали в Доме ученых Академгородка на смотре современных танцев и приз завоевали, отпрыгав в веселом безумии рок-н-рол, — картину местного художника «Олени у моря». Она до сих пор висит в их спальне.

— Боже! Каким ты бывал веселым, целыми неделями балагурил… без конца всякие истории травил… Может быть, мы зря в этот город переехали?

— Нет, — отрезал Поперека. — Надо было так.

— Понимаю.

Наталья села рядом, глядя на мужа, и вдруг жалобно так сказала:

— Давно хотела спросить. Чтобы все точки над и. Как ты теперь относишься ко мне? Вот теперь?

Поперека подумал. И серьезно ответил:

— Как к себе… как к своему телу. Со всеми плюсами-минусами.

Она покачала головой.

— Даже ответить красиво не хочешь… холодный ты…

— Я холодный?! Уже хоронишь? — он схватил ее очень цепко за колено. — А вот ложись тут! Под звездами капельницы — интересно. Ну?!

— Ты что?! — порозовела смущенно (а может быть, и польщенно) жена. — Ты же умрешь.

В ней, конечно, победил врач — нахмурила бровки, встала, отошла к двери. И все же улыбнулась. А он поднял указательный палец:

— Значит, и ты ко мне так же… И это нормально. Мы самые родные на свете.

— Правда?.. — счастливая Наталья долго смотрела на него. В левом глазу замигала влага. — Конечно же, у нас дети… мы же… Но почему ты уходил от меня к этой дурочке Люське?

— Знаешь, я тебе историю расскажу… — оживился он. — У моего Антона кобель есть, Макс… умный! Его познакомили с догиней из Ленинского района. Ну, пару раз Антон возил его туда на свидание. И ты знаешь, нынче этот гад, ну пес, запрыгнул в третий автобус и сам поехал к ней и лапами в дверь: бум-бум. Впустили дорогого друга. А потом он обратно — сам — на автобусе же и вернулся! Сталин был прав: эта штука посильнее «Фауста» Гете! — И Поперека залился смехом, дрыгая ногами.

— Фу!.. — сказала Наталья. — И ты такой же! Ну, зачем ты к ней уходил?

— Всё еще помнишь? — Петр Платонович полежал с закрытыми глазами. — Это школьная была любовь. Чего ревновать?

— Я не ревную, но через столько лет… зачем? Она выглядела старше меня.

— Не говори так жестоко. Для меня она такая же, какой я ее любил. Ты же тоже юная до сих пор, разве тебе не нравится?..

— Надень очки! Человек правды, человек истины… что ты мелешь, милый?

— Граждане судьи. — Поперека сделал нарочито серьезное лицо. — В тот год, когда СССР рушился, а я растерялся, Людмила мне была нужна как напоминание о временах, когда я впервые понял, что я гений. И вообще, если я ее любил в седьмом или восьмом классе, интересно было понять, что же в ней такого было? Я же исследователь. — Он рассмеялся. — Я бы и сейчас ее взял в дом… но ты не поймешь.

— Турок несчастный! — Она щелкнула его небольно по лбу. — Никогда не могла понять до конца. Как и сына — весь в тебя!

— Кстати, где наш молодожен? Не навестит помирающего отца?

— Не шути так! Сейчас ему позвоню.

Днем явился розовый, отмытый после дежурств в колонии Кирилл, посидел рядом, повинно опустив стриженую голову.

— Ты зря меня, батя, поднимал… во мне говна знаешь сколько…

«Ну зачем так о себе… я же тебя люблю…» Но вместо этих слов Петр Платонович сердито (или как бы сердито) пробурчал:

— Я всё насчет того, что ты сжег портрет президента — и хохотал. Правда, другие очень «смелые» бойцы замотали физиономии тряпками. Им все равно страшно? Не потому что телекамеры снимали… По закону государства — не преступление. Если бы флаг… Но есть же нравственный закон, Кирилл! Этого человека избрали огромным большинством в стране. Не могут быть все бараны, ты один орел. Значит, что-то тут не так. Баран с нарисованными крыльями. Во вторых: в сжигании и уничтожении портретов людей есть вправду нечто мистическое, связанное с подсознанием. Сжигая, разрезая другие лица, человек режет или сжигает себя. Эта театральщина приводит к тому, что он опустошает себя, со временем превращается в живущего только политикой злобного человека, в маргинала, в свинцовый груз общества. И вообще, мог прийти куда хуже президент, уверяю тебя! Страна до сих пор совковая. Хотя меня поражает, как все-таки бескровно мы скинули с себя этот панцирь коммунизма. Как вонючее одеяло.

Кирилл внимательно выслушал отца.

— Рейтинг коммунистов выше тридцати.

— Ха! Как-то у меня было хреновое настроение, дай думаю схожу в церковь, исповедуюсь… ну, выпил немного… Смотрю — а там бывший наш секретарь комсомола Васька Колотов… Боже, говорю, что ты тут делаешь? Смутился.

— Папа, а почему нет? У каждого своя ходка к небесам.

— Ходка… это ты хорошо сказал.

Кирилл, помолчав, обернулся к двери.

— Ну, входи, коза.

Робко вошла невеста, в руке полиэтиленовый пакет, в нем яблоки просвечивают. Да сколько можно?

— Подари медсестрам, когда пойдешь… Хорошо?

Лицо у Татьяны сегодня более светлое, жесткая морщинка между бровками исчезла.

— Ну, что решили-то? — спросил Поперека. — Остаетесь или поедете?

— Пока остаемся, — отвечал сын. — Там посмотрим.

— В Иркутске духовное училище… — тихо отозвалась Таня. — Киря хочет на священника учиться… заочно… Ну и пока по специальности работать, там тоже есть колония.

Поперека изумленно приподнялся в койке. У него в сознании словно темная шторка исчезла. Так всегда бывало, когда он вдруг приходил к открытию. А сегодня он в эту секунду понял, кто его сын. За его ёрничеством, детской дурашливостью скрывается очень серьезный нравственный человек. Да как и иначе и быть могло?! Родители-то далеко не пустые люди. Но почему именно священником?

— Извини… — Поперека дернул шеей. — Ты что, вправду веруешь?

Константин огладил ладонью смешные свои, никак не казацкие — скорее китайские усики.

— Не знаю. Но надо. Потому что больше ничего не осталось. — Он грузно поднялся и едва ли не в первый раз поцеловал отца в скулу. — Я на работу поехал.

— Здесь не надо полы помыть или чего протереть? — спросила Татьяна. — Не подумайте, я — за так.

— Спасибо… тут хорошая больница. Не прощаюсь.