Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Ты что? — прохрипел я с трудом. — Почему не ложишься?

Она какое-то время молчала.

— Я боюсь… Ты так кричал… — И вдруг у нее вырвалось. — А вот он не пьет!

Спрашивать «кто» не имело смысла. Наша маленькая светлая сказка опять рушилась.

— Не пьет… — шепотом согласился я, скрючиваясь в постели от обиды. — Зато… режет людей, как холодец, да?..

Наташа закрыла лицо ладонями. Потом подошла ко мне, легла рядом, обняла.

— Прости… Ты меня не так понял… Я не должна была так говорить… Я тебя очень уважаю…

Конечно, я напугал ее. Вряд ли думала, что могу столь безрассудно пить. Да и в самом деле, так я болел всего два или раза в моей жизни.

Перешагнул через нее, поднялся с постели, пошел в ванную и принял долгий — с полчаса — ледяной душ. Я думал, потеряю сознание. Стиснуло голову, словно зажало между двумя дверями. Еле доплелся до кровати. Наташа меня закутала в одеяло (еще и наше, пуховое из рюкзака достала)… на рассвете я забылся. А вечером уже снова тренькал на пианино «Красный Октябрь» аргентинское танго и на скрипочке наяривал «Дорогой длинною и ночкой лунною…» И снова ощущение абсолютного счастья охватило нас. Сидя ночью в постели, обнаженный с обнаженною юной женщиной, я под сурдину тихо играл ей на скрипочке и рассказывал, рассказывал про нее — про мою главную любимую… — Видишь струны? Они разные. Эта, тоненькая, называется квинта… ми второй октавы… стальная. А эти три — жильные… толстая — басок, соль малой октавы… две средние — ре и ля второй октавы… Здесь струна обвита серебром, а здесь — алюминиевой ниточкой… — Зачем? — зачарованно глядя на меня, шепотом спрашивала Наташа — это она поощряла меня. — За три столетия поняли — надо именно так… чтобы звук богаче… На скрипке можно изобразить что хочешь… У Вивальди в его «Временах года» и кукушка, и щегол… Вот так! — Чуть касаясь пальцем струны, я изобразил смычком легкий посвист. — А это что? — Давясь смехом, на басовой струне, используя скольжение пальца, прием портаменто, воспроизвел лай собаки. — Бобик! — угадала Наташа.

— А это? — Быстро и легко закачал смычком то выше, то ниже подставки… Мяу!..

— Киса?

В дверь постучали.

— Товарищ музыкант… — раздался старушечий голос. — Вы или музыку играйте, или спать надо…

— Извините, больше не буду… — ответил я громко и погасил свет. Мы минуту помолчали. Но и в темноте не спалось, я продолжал, ведя тонкие пальчики Наташи по скрипке, объяснять. — Вот эта гладкая планочка вдоль деки называется ус…

— А это?.. — она перевела руку на мое горячее напряженное тело.

Мы совершенно счастливо прожили здесь две недели, но как-то днем к санаторию подкатили сразу три огромных автобуса, приехали угрюмые сутулые люди — шахтеры, с той самой шахты, о которой на днях говорили по «Маяку», она взорвалась и ее временно закрыли. А тех, кто работал на ней, спровадили в санаторий.

Добытчики «черного золота» стояли внизу, в холле, до вечера сердитой толпой, от них разило водкой и потом. Беда была в том, что не имелось свободных комнат, многие, кто должен был выехать, отсюда еще не выехали, многим из них за деньги главврач продлил срок проживания. И теперь приходилось ставить в номерах дополнительно по раскладушке. А нам, живущим здесь бесплатно, Акимушкин, извиняясь, предложил каморку под лестницей — там прежде хранились ведра и пылесосы.

— Горе с этими шахтерами!.. С того раза и одежда всякая осталась, и паспорта…Даже не запросят, чтобы вернуть. Все бастуют, на рельсы ложатся… Да и что сейчас паспорт — заплатишь червонец, и вот тебе новый.

Он сам помог нам занести в каморку кровать (все же не раскладушку). Вода и прочие удобства — в конце коридора. Правда, в крохотном жилище имелось окошечко — размером с книгу.

Деваться было некуда, мы согласились.

Новый год встретили со всеми в зале. По просьбе трудящихся я рассеянно поиграл на скрипке милые старинные мелодии, стоя возле елки, увешанной стеклянными и бумажными игрушками.

Шахтеры сидели вокруг с бесстрастными темным лицами, которые не высветлит и серебряная вода. И трудно было понять, слушают они меня или нет. Когда я оказываюсь перед стеной непонимания, я волнуюсь, начинаю форсировать звук, сам при этом не нравлюсь себе. К тому же один из морщинистых мужичков буркнул в тишине:

— А чё ты дергаешься, как поплавок?

— То-есть?.. — я растерянно подошел ближе.

— Вот я видел, Виктор Третьяков играл — стоит, как морковь, а музыка льется… А ты и задом, и передом крутишь, головой трясешь…

— Понял, — пробормотал я, обжигаясь стыдом. Не прошли даром мои вечера с цыганским ансамблем, будь он проклят. — Попробую стоять, как морковь.

И я выпрямился, как положено, держа скрипку строго горизонтально, упирая ее в ключицу левого плеча в классической манере, именуемой «а браччо». Более не шелохнувшись корпусом, исполнил певучий романс Свиридова из кинофильма «Метель».

— Вот это другое дело!.. — заметил мужичок. Даже некий блеск пробежал по глазам угрюмых людей. Они мне немного поаплодировали. Еще немного бы поиграть — и они бы у меня захлюпали носами, но тут долговязый парень в истертой замшевой куртке, который все порывался включить принесенный с собой магнитофон, спросил:

— А это не тебя Мамин по телику ищет? С евойной бабой, говорит, сбежал.

У меня, наверное, лицо побелело. Вот это удар в самое солнечное сплетение. Но выручил чей-то уверенный голос:

— Так то цыган… а этот — какой цыган?!

— Да, да, он про цыган говорил… а этот наш, русский, — весело зашумели шахтеры.

Долговязый парень пожал плечами, включил магнитофон — и женщины потянулись танцевать.

Акимушкин, позевывая, глянул на часы, помахал всем рукой и ушел спать. Мы с Натальей переглянулись — пора и нам уходить. Я понял: это наша последняя здесь ночь.

— Иди, — прошептал я на лестнице жене. — Собирай манатки. А я сейчас…

Я быстро пронесся по темному коридору в кабинет главврача — он редко запирал его. И сегодня, конечно, забыл запереть.

В среднем ящике столе лежали те самые, забытые паспорта: красные, в прозрачных обложках, в зеленых… Я торопливо выбрал себе и Наташе документы с фотографиями, наиболее похожими на нас. Если что, я стану Лыковым Алексеем Ивановичем (на фото я старше, мрачнее — шахтер, господа!), а Наташа — Еленой Михайловной Шагуриной, двадцати лет (хорошо хоть нашлась такая среди отдыхавших здесь в прежние заезды). Фото словно с Наташи и делали, только губы подмазать порезче и бровки опустить.

Теперь задача — как выбраться из этой тайги к железной дороге. Пешком — это же сколько мы будет идти.

На рассвете, смертельно боясь распросов, мы разбудили Акимушкина. Он не понимал, почему мы уезжаем…