Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

«Сейчас. – Сердце Удзаэмона стучит, словно в кровь разбитый кулак. – Сейчас, сейчас, сейчас…»

– …Затем сыплешь вот сюда, на «полку», немного пороха, защелкиваешь крышку, и наш пистолет «готов к стрельбе». Не прошло и половины голландской минуты! Да, умелый лучник может натянуть тетиву в одно мгновение, но ружья и пистолеты изготавливают быстрее, чем умелых лучников. Любой сын золотаря может с таким управиться и прикончить конного самурая. Настанет день – вы его не увидите, зато я увижу, – когда такое оружие преобразит даже наш замкнутый мир. Когда нажимаешь на спусковой крючок, кремень ударяет по «огниву». Крышка пороховой полки открывается, искра воспламеняет запальный порох, огонь перекидывается в камеру сгорания и поджигает основную часть пороха. Она выстреливает, словно миниатюрная пушка, и свинцовый шарик проделывает в вас дырку…

Эномото приставляет дуло к бешено бьющемуся сердцу Удзаэмона.

Удзаэмон чувствует, как по ногам течет горячая моча, но ему слишком страшно, чтобы стыдиться.

«Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас»…

– Животный ужас, – шепчет Эномото у самого уха, – наполовину растворил ваш разум, так я подброшу вам одну мысль. Так сказать, музыку, под которую вы умрете. Послушникам в монастыре на горе Сирануи открывают Двенадцать догматов, но Тринадцатый они узнают, только когда становятся мастерами. Такого мастера вы встретили сегодня утром – это хозяин таверны «Харубаяси». Тринадцатый догмат касается необходимости подчищать все концы. Если бы наши сестры – и ключницы тоже – в самом деле возвращались в Нижний мир и узнавали, что никто никогда не слышал ни об одном из их Даров, – у них могли бы возникнуть вопросы. Чтобы избежать подобной неприятности, во время ритуала Нисхождения Судзаку дает каждой из них некое снадобье. Снадобье это дарует им безболезненную смерть задолго до того, как паланкин минует ущелье Мэкура. Затем их погребают в той самой бамбуковой рощице, куда вы забрели нынче утром. И вот вам о чем подумать напоследок: провал вашей ребяческой попытки спасти Аибагаву Орито не просто обрекает ее на двадцать лет служения – он в буквальном смысле ее убил.

Пистолет упирается в лоб Огавы Удзаэмона…

Последний миг своей жизни он тратит на молитву: «Отомсти за меня».

Щелчок придушенный скулеж пока еще ничего но

«Сейчас Сейчас Сейчас Сейчас сейчас сейчас сейчас сейчас сейчас-сейчас-сейчас…»

Грохочет гром, и все заливает ослепительный солнечный свет.

В прошлом торговом сезоне Моисей вырезал из кости ложку. Очень красивую ложку, в форме рыбки. Мастер Гроте увидел и сказал Моисею: «Рабы едят пальцами. У рабов не может быть собственной ложки». И мастер Гроте взял красивую ложку себе. Потом я как-то проходил мимо, когда мастер Гроте разговаривал с одним японским господином. Мастер Гроте сказал: «Эту ложку сделал своими руками знаменитый Робинзон Крузо». Потом Сьяко слышал, как мастер Барт говорил мастеру Осту, что японский господин дал за ложку Робинзона Крузо пять лакированных мисочек. Д’Орсэ сказал Моисею, чтобы в другой раз получше прятал свою ложку и продал какому-нибудь кули или плотнику. А Моисей ответил: «Зачем? Когда мастер Гроте или мастер Герритсзон будут в следующий раз обыскивать мою соломенную подстилку, они выручку найдут и отнимут. Скажут: „У рабов не бывает собственности. Рабы сами – собственность“».

Сьяко сказал, хозяева не позволяют рабам иметь собственные вещи и деньги, потому что рабу с деньгами проще будет убежать. Филандер сказал, что это нехорошие разговоры. Купидон сказал Моисею, мол, если он вырежет еще сколько-то ложек и отдаст их мастеру Гроте, мастер Гроте будет больше его ценить и, наверное, станет лучше обращаться. Я сказал: это правильные слова, только если хозяин хороший, а если хозяин плохой, так не будет.

Купидон и Филандер у господ голландцев – любимчики, потому что играют музыку за обедом. Они называют себя «слугами» и часто вворачивают хитрые голландские словечки, парики и кружева на себя цепляют. Говорят «моя флейта», «мои чулки». Но по правде-то флейта Филандера, и пузатая скрипка Купидона, и нарядные костюмы – все это принадлежит хозяевам. Башмаков они не носят. В прошлом году, когда начальник Ворстенбос уезжал, он продал Купидона и Филандера начальнику ван Клефу. Сказал, что они «переходят» от старого управляющего к новому, а на самом деле – продал по пять гиней за каждого.

Рабу не позволено даже сказать: «Это мои пальцы» или «Это моя кожа». Наше тело нам не принадлежит. И наша семья нам не принадлежит. Когда-то Сьяко все время говорил: «Мои дети в Батавии». Да, у него родились дети. Но для хозяев дети – не «его». Для хозяев Сьяко – вроде жеребца, который покрыл кобылу, и от нее родился жеребенок. Вот вам доказательство: когда Сьяко стал слишком уж горько жаловаться, что много лет не видел свою семью, мастер Фишер и мастер Герритсзон сильно его поколотили. Теперь Сьяко хромает. И говорит меньше.

Однажды я подумал такой вопрос: «А мое имя мне принадлежит?» Я не о рабских именах говорю. Их каждый хозяин придумывает, как ему захочется. Работорговцы-ачехи, которые меня украли, называли меня Ровные Зубы. Голландец, который купил меня на рынке рабов в Батавии, звал меня Вашингтон. Плохой был хозяин. Мастер Ян называл меня Ян Фэнь. Он учил меня шить и кормил, как своих сыновей. Мой третий хозяин – мастер ван Клеф. Он назвал меня Вех по ошибке. Когда он хитрыми голландскими словами спросил мастера Яна, как меня зовут, китаец подумал, его спрашивают: «Откуда он родом?» – и ответил: «С острова Вех». Так я и получил новое рабское имя. Но для меня это счастливая ошибка. На Вехе я не был рабом. Там я был среди своих.

Свое настоящее имя я никому не говорю, чтобы никто не мог украсть мое имя.

Я думаю, ответ – да, мое настоящее имя мне принадлежит.

Иногда приходит другая мысль: «А мои воспоминания мне принадлежат?»

Я помню, как мой брат ныряет с черепаховой скалы, такой стройный и храбрый…

Помню, тайфун гнет деревья как траву, и волны ревут…

Помню, как моя мама, усталая и счастливая, укачивает новорожденного малыша и напевает колыбельную…

Да, воспоминания – это мое, как и настоящее имя.

Однажды я подумал такую мысль: «А эта мысль мне принадлежит?»

Ответ скрывался в тумане, поэтому я спросил Элатту, слугу доктора Маринуса.

Элатту ответил: да, мысли рождаются в моей голове, поэтому они мои. Он сказал, если я захочу, мой разум будет принадлежать только мне. Я сказал: «Даже хотя я раб?» Элатту сказал: да, если разум хорошо защищен. Тогда я сделал свой разум, как остров, как Вех. Его защищает глубокое синее море. На моем острове нет вонючих голландцев, и заносчивых слуг-малайцев, и японцев тоже нет.