Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Мастер де Зут живет в Высоком доме. Дверь стоит нараспашку. За боковой дверью – большая запертая комната с пустыми бочками и ящиками. Я стучу, как обычно, по нижней ступеньке и жду, что мастер де Зут крикнет в ответ: «Это ты, Вех?» Но сегодня ответа не слышно. Удивительно. Я поднимаюсь по лестнице, нарочно топаю погромче, чтобы он знал, что я иду. А его все не слышно. Мастер де Зут редко спит днем, но, может, сегодня жара его одолела. Наверху я сначала прохожу мимо комнатки, где в торговый сезон живет личный переводчик. У мастера де Зута дверь приоткрыта. Я заглядываю. Он сидит за низким столом, не замечает меня. Сегодня лицо у него прямо не свое. Свет в глазах потух. Он боится. Шевелит губами, складывает неслышные слова. У меня на родине сказали бы, что его проклял злой квайо .

Мастер де Зут глаз не сводит со свитка, который лежит перед ним на столе.

Это не книга белых людей, это свиток желтокожих.

Мне плохо видно, далеко, но буквы не голландские.

Это знаки желтых – такими буквами писали мастер Ян и его сыновья.

Рядом со свитком на столе у мастера де Зута лежит тетрадь. Там написаны рядом китайские слова и голландские. Я догадываюсь: мастер де Зут переводил свиток на свой родной язык. От этого проклятие вырвалось на волю и поймало его.

Мастер де Зут чувствует, что я здесь, и поднимает голову.

«Подумаешь, право, – (читает Джон Пенхалигон), – что Природа специально сотворила эти острова, словно некий отдельный независимый мирок, сделала их труднодоступными и одарила в изобилии всем необходимым, чтобы жизнь их обитателей была приятной и упоительной и они могли существовать, не поддерживая торговых связей с другими народами…»

Капитан зевает так, что челюсть хрустнула. Лейтенант Ховелл уверяет, что нет лучшего труда о Японии, чем сочинение Энгельберта Кемпфера, и не важно, что так давно написано; но пока Пенхалигон добирается до конца предложения, начало теряется в тумане. За кормовым иллюминатором – зловещий горизонт, над ним громоздятся тучи. Пресс-папье из китового зуба скатывается со стола. Слышно, как штурман Уэц приказывает брасопить брам-стеньги. «Давно пора», – думает капитан. Желтое море сменило цвет с утреннего нежно-голубого, цвета яйца малиновки, на грязно-серый, а небо над ним оловянное и словно покрыто струпьями.

«Куда подевался Чигвин, – думает капитан, – и где, черт побери, мой кофе?»

Пенхалигон поднимает с пола пресс-папье, и правую лодыжку простреливает боль.

Он щурится на барометр: стрелка прилипла к букве «м» в слове «Переменчиво».

Капитан возвращается к Энгельберту Кемпферу, стремясь распутать нелогичный узел: выражение «всем необходимым» подразумевает, что нужды всех людей одинаковы, между тем как на самом деле то, что необходимо королю, коренным образом отличается от того, что нужно сборщику тростника; нужды вольнодумца – от нужд архиепископа; и потребности самого капитана – от потребностей его дедушки. Он открывает записную книжку и, упираясь покрепче, чтобы не мешала качка, пишет:

«Какой пророк от коммерции в году, скажем, тысяча семисотом, смог бы предвидеть, что когда-нибудь простолюдины будут потреблять чай ведрами и сахар мешками? Какой подданный Вильгельма и Марии смог бы предсказать „потребности“ сегодняшних обывателей в хлопчатобумажных простынях, кофе и шоколаде? Человеческие нужды подвержены влиянию моды; новые потребности вытесняют старые, меняя самое лицо мира…»

Из-за сильной качки трудно писать, но Джон Пенхалигон доволен, и подагра его вновь присмирела. «Золотая жила!» Он достает из секретера зеркальце для бритья. Типу в зеркале сдобные пироги прибавили толстоты, бренди – красноты лица, горе – запавшие глаза, а непогода – лысину, но что может способствовать восстановлению бодрости духа – а также доброго имени – лучше, чем успех?

Он мысленно набрасывает свою первую речь в Вестминстере.

– Как мы помним, – скажет он восхищенным лордам, – как мы помним, мой «Феб» – не пятипалубный линейный корабль с целой батареей гремящих орудий, а скромный фрегат с двадцатью четырьмя восемнадцатифунтовыми пушками. Бизань-мачта треснула в Формозском проливе, снасти поистерлись, паруса истрепались, половина припасов, что мы взяли в форте Корнуоллис, сгнила, а дряхлая помпа сипит, как милорд Фалмут на своей разочарованной шлюхе, и с таким же ничтожным результатом.

Тут вся палата лордов разразится хохотом, а старинный недруг сбежит и забьется в нору, умирать от стыда.

– Но сердце корабля, милорды, – это добрый английский дуб, и в запертые ворота Японии мы постучались со всей решимостью, которой заслуженно славится наша нация.

Тут лорды почтительно затихнут.

– Медь, захваченная нами в тот октябрьский день у вероломных голландцев, – не более чем символ. Истинная добыча и наследие «Феба» – рынок, господа, рынок для продукции ваших фабрик, шахт, плантаций и мануфактур и благодарность Японской империи за то, что мы пробудили ее от феодальной дремоты. Не будет преувеличением сказать, что «Феб» перерисовал заново политическую карту Восточной Азии.

Лорды беспорядочно кивают, восклицая:

– Слушайте! Слушайте!

Лорд-адмирал Пенхалигон продолжает:

– Высокому собранию известны разнообразные орудия, какими История творит перемены: язык дипломата; яд измены; милость монарха; тирания папы…

«Боже правый, – думает Пенхалигон, – отлично сказано. Надо будет потом записать».

– …И для меня – величайшая честь, что в первом году девятнадцатого столетия История выбрала один отважный корабль, Его Величества фрегат «Феб», чтобы открыть двери самой замкнутой империи современного мира – во славу Его Величества и Британской империи!

Тут уж все эти поганцы в париках, все эти виги, тори, независимые, епископы, генералы и адмиралы повскакивают с мест и разразятся громовыми аплодисментами.

– Кап… – за дверью чихает Чигвин, – …тан?

– Я надеюсь, Чигвин, ты не просто так меня побеспокоил, а принес кофе.

В каюту заглядывает молоденький стюард, сын чатемского корабельных дел мастера, согласившегося оставить без внимания весьма неудобный должок.

– Джонс мелет зерна, сэр! Кок черт знает сколько времени возился, плиту не мог растопить.

– Чигвин, я заказывал кофе, а не полную кружку отгово- рок!

– Так точно, сэр! Простите, сэр! Всего пару минут еще… – (На рукаве Чигвина блестит что-то склизкое, словно след от улитки.) – Но тут по правому борту заметили скалы, вот про которые говорил мистер Сниткер, и мистер Ховелл подумал, может, вы захотите посмотреть.