Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Тоузер хрипло и фальшиво поет:

– Там не «голубок», – возражает кто-то, – а «морячок».

– «Голубок», «морячок», какая, к бесам, разница? Закройся, главное – дальше:

– Вот так поют шлюхи в Госпорте, я-то знаю! С одной такой угостился после Славного первого июня, и уж так воткнул свою вилку в ее пудинг…

– А утром, – парирует тот же голос, – она удрала и все его денежки стащила.

– Не в том дело! Суть в том, что скоро мы пощиплем голландского купца с начинкой из самой красной, самой золотой меди на всем чертовом шарике!

Капитан Пенхалигон, пригибаясь, входит в лазарет. Полдюжины болящих виновато выпрямляются на койках, а помощник судового врача, рябой лондонский житель по фамилии Рафферти, вскакивает, отложив поднос с инструментами, которые он смазывал: разнообразными крючками, костными скребками и щипцами для извлечения пуль.

– Добрый день, сэр! Вы с доктором поговорить хотели? Так он внизу, на нижней палубе. Позвать?

– Нет-нет, мистер Рафферти, я просто делаю обход. Вы как, мистер Тоузер, поправляетесь?

– Да не сказать, что сильно поправляюсь, в груди болит по-прежнему, сэр, да я и тому рад, что живой. Полетел с высоты, да без крыльев. А мистер Уолдрон обещал найти мне место при пушках, так что новую специальность заодно освою.

– Вот это правильно, Тоузер, так держать!

Пенхалигон обращается к соседу Тоузера, молодому матросу:

– Джек Флетчер, правильно?

– Джек Тэтчер, сэр, прошу прощения.

– Это я прошу прощения, Джек Тэтчер. И что же вас сюда привело?

Вместо покрасневшего парня отвечает Рафферти:

– А то, что рифмуется со словом «шкипер», капитан.

– Триппер? Наверное, сувенир из Пенанга. Сильно запущено?

Снова отвечает Рафферти:

– Одноглазый змей у него красный, как шапка римского епископа, и сопли пускает, а когда пописать приспичит, жжение такое, что сил нет терпеть, да, малой? Ртуть-то ему скормили, но по реям бегать он еще не скоро сможет…

А виновата, думает Пенхалигон, принятая во флоте система, при которой матросы должны сами оплачивать лечение венерических болезней, – из-за этого они тянут до последнего, пробуют всякие доморощенные средства, прежде чем обратиться к корабельному врачу. «Когда меня примут в палату лордов, – думает он, – я исправлю эту ханжескую глупость». Капитан тоже когда-то заразился французской болезнью в офицерских банях на Сент-Китсе и с перепугу да от стеснительности не решался подойти к судовому врачу на «Тринкомали», пока мочеиспускание не стало невыносимо болезненным. Будь он и сейчас младшим офицером, непременно поделился бы этой историей с Джеком Тэтчером, но капитану нельзя ронять свой авторитет.

– Будем надеяться, вы запомните, во что обходятся развлечения с какой-нибудь потаскушкой, а, Тэтчер?

– Да уж не забуду, сэр, слово даю!

«Но ты снова ляжешь с такой же, – прозорливо думает Пенхалигон, – и снова, и снова…» Он коротко разговаривает с другими пациентами. У лежащего в жару парня, насильно завербованного в Сент-Айвсе, палец раздавлен – возможно, придется отрезать; у более удачливого уроженца Бермуд взгляд остекленел от боли из-за нагноения в коренном зубе; весь заросший бородой выходец с Шетландских островов страдает от «барбадосской ноги» в тяжелой форме – яйца у него раздуло до размеров манго.

– Да я бодр, как квелый огурчик, – рапортует он. – Благослови вас Бог, что спросили, капитан.

Пенхалигон поднимается уходить.

– Прошу прощенья, сэр, – спрашивает Майкл Тоузер, – вы не поможете нам решить спор?

Ногу Пенхалигона прошивает боль.

– Если смогу, мистер Тоузер.

– Должны мы, пока находимся в лазарете, получать свою законную долю награды за трофеи, сэр?

– Согласно Морскому уставу, который я всецело поддерживаю, ответ – да.

Тоузер бросает на Рафферти взгляд, означающий: «А я что говорил!» Пенхалигон испытывает сильное искушение напомнить им пословицу о синицах в руке и журавлях в небе, но предпочитает не подрывать боевой дух едва приободрившейся команды.

– Пожалуй, все-таки надо бы мне обсудить кое-что с доктором Нэшем, – замечает капитан, обращаясь к помощнику врача. – Вы говорили, он, скорее всего, у себя в каюте?

Спуск по трапу проходит болезненно. На жилой палубе капитана встречает тяжелый, спертый воздух. Зимой здесь темно, холодно и сыро, летом – жарко и нечем дышать; «в тесноте, да не в обиде», по определению матросов. На кораблях, где обстановка в команде сложилась не лучшим образом, офицерам не рекомендуется забредать в отдаленные уголки, но Джона Пенхалигона подобные тревоги не беспокоят. Матросы второй вахты – примерно сто десять человек – чинят одежду или что-то строгают, пристраиваясь в круги падающего сверху тусклого света, или стонут, бреются, укладываются покемарить в закутке между рундуками, поскольку гамаки на день снимают. Капитанские башмаки с пряжками узнают раньше, чем показалось все остальное. Разносится крик: «Парни, капитан на палубе!» Ближайшие матросы вытягиваются в струнку, и капитан рад, что недовольства при его появлении по крайней мере не выставляют напоказ. Он тщательно скрывает боль в ноге.

– Я вниз, ребята. Вы продолжайте, чем занимались…

– Вам фонарь понадобится, сэр? Или проводить? – спрашивает кто-то.

– Не нужно. Я в утробе «Феба» дорогу найду и с завязанными глазами.

Он спускается на самую нижнюю палубу. Там воняет трюмной водой; спасибо, хоть не разлагающимися трупами, как было на захваченном французском корабле, который он однажды инспектировал. Вода плещется под ногами, у моря урчит в брюхе, помпы лязгают и чавкают. Пенхалигон ощупью пробирается по узкому коридорчику. Его пальцы опознают пороховой погреб, кладовку с сырами, чулан с грогом, запертый на тяжелый висячий замок, каюту мистера Вудса, изнуренного трудами наставника мичманов, канатную кладовую, аптеку судового врача и, наконец, каюту размером с ватерклозет. Из-под двери пробивается золотистая полоска света и слышно, как передвигают какие-то ящики.

– Мистер Нэш, это я, капитан!

– Капитан! – У корабельного врача сипловатый свистящий выговор, характерный для юго-западных графств. – Какой сюрприз!

Из темноты возникает освещенное лампой лицо, словно мордочка крота. По нему незаметно, чтобы врач был удивлен.