Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– По-дружески подначивал, – подсказывает лейтенант Рен.

– Шутка, не более того! – восклицает Катлип, лучась обаянием. – Дружеская подначка…

– Остроумно, однако без малейшей злобы, – уверяет Рен.

– …И я, безусловно, извиняюсь, – прибавляет Катлип, – если нечаянно вас задел.

«Когда извиняются так легко, – думает Пенхалигон, – грош цена таким извинениям».

– Майору Катлипу следовало бы повнимательней обращаться со своим остроумием, – замечает Ховелл. – Как бы не порезаться.

– Мистер Тальбот, – спрашивает Пенхалигон, – вы намерены тайно умыкнуть эту бутылку?

В первое мгновение Тальбот принимает упрек всерьез, но потом с облегчением улыбается и разливает вино по бокалам. Пенхалигон приказывает Чигвину принести еще пару бутылок шамболь-мюзиньи. Стюард несколько удивлен такой запоздалой щедростью, но исправно выполняет приказание.

– Будь наша единственная задача в Нагасаки – отнять добро у голландской компании, – Пенхалигон чувствует, что необходимо поставить точку в споре, – мы могли бы действовать прямолинейно, как советует майор. Однако имеется еще и приказ добиться заключения договора с японцами. Тут нужно быть не только воинами, но и дипломатами.

Катлип ковыряет в волосатом носу.

– Пушки – вот лучшие дипломаты, капитан.

Ховелл похлопывает себя по губам.

– Этих туземцев воинственностью не удивишь.

– Разве мы мягкостью покорили индейцев? – Рен откидывается на спинку стула. – Разве голландцы подчинили себе яванцев, принеся им в дар эдамский сыр?

– Такая аналогия безосновательна, – возражает Ховелл. – Япония находится в Азии, но они не похожи на других азиатов.

– Очередное гностическое высказывание, лейтенант? – осведомляется Рен.

– Говорить обобщенно «индейцы» или «яванцы» – признак характерного для европейцев самомнения. На самом деле перед нами пестрое разнообразие народов, раздробленных и враждующих между собой. Напротив, Япония объединилась четыреста лет назад. Они изгнали испанцев и португальцев даже в период расцвета иберийской мощи…

– Если выставить нашу артиллерию и стрелков с винтовками против их забавных средневековых вояк… – Майор губами и руками изображает взрыв.

– Вы еще даже не видели этих забавных средневековых вояк, – отвечает Ховелл.

«Лучше древоточцы в корпусе корабля, – думает Пенхалигон, – чем свара между офицерами».

– И вы их не видели, мистер Ховелл, – парирует Рен. – Между тем Сниткер…

– Сниткер жаждет вернуть себе свое маленькое королевство и посрамить тех, кто его отнял.

Под ними, в кают-компании, мистер Уолдрон на скрипке наигрывает джигу.

«Ну хоть кому-то весело нынче вечером», – думает Пенхалигон.

Лейтенант Тальбот открывает рот и снова его закрывает, так и не произнеся ни слова.

Пенхалигон спрашивает:

– Вы что-то хотели сказать, мистер Тальбот?

Молоденький третий лейтенант смущен оттого, что на него обратились все взгляды.

– Ничего существенного, сэр.

Джонс с грохотом роняет поднос с ножами и вилками.

– Кстати! – Катлип вытирает соплю о скатерть. – Капитан, я тут случайно услышал, как двое ваших корнуолльцев подшучивали на тему родного графства мистера Ховелла. Я повторяю их шутку, не боясь никого обидеть, ведь мы уже убедились, что он способен по-мужски отнестись к дружеской подначке. «Скажите, что такое йоркширец?»

Роберт Ховелл вертит на пальце обручальное кольцо.

– Шотландец, у которого отобрали его щедрость!

Капитан жалеет, что велел принести бутылки девяносто первого года.

«Почему все на свете так бессмысленно ходит по кругу?» – спрашивает он про себя.

Якоб де Зут идет вслед за мальчишкой с факелом по берегу затхлого канала и попадает в неф Домбуржской церкви. Гертье ставит на алтарь блюдо с жареным гусем. Мальчик с факелом – у него узкие азиатские глаза и медного цвета волосы – цитирует: «Приклоню к притче ухо мое, папа, открою в Псалтири прорицание мое». Якоб приходит в ужас. «Незаконный сын?» Он оборачивается, но вместо Гертье видит вечно недовольную квартирную хозяйку, у которой снимал жилье в Батавии. «Ты даже матери его не знаешь верно?» Унико Ворстенбос находит все происходящее бесконечно забавным, отщипывая кусочки мяса от наполовину съеденного гуся. Гусь поднимает поджаристую голову и цитирует: «Исчезнут они, как вода мимотекущая. Напрягать будет Он лук Свой, доколе не изнемогут они». Гусь летит сквозь бамбуковую рощу, сквозь череду косых полос более светлой и более темной тени, и Якоб тоже летит, и вот они на поляне, где на блюде дельфтского фарфора мрачно сверкает глазами голова Иоанна Крестителя. «Восемнадцать лет на Востоке, и ничегошеньки не нажил, кроме бастарда-полукровки!»

«Восемнадцать лет? – Якоб отмечает для себя это число. – Восемнадцать…»

Меньше года прошло с отплытия «Шенандоа»…

Связь с потусторонним миром обрывается. Якоб просыпается. Рядом с ним Орито.

«Хвала милосердному Господу на небесах!» Он проснулся в Высоком доме…

…И все здесь в точности то, чем кажется.

Прическа Орито растрепалась – они всю ночь предавались любви.

Пыль золотится в лучах рассвета; сверчок затачивает свои скальпели.

– Я твой, любимая, – шепчет Якоб и целует ее ожог…

Тонкие руки Орито, ее прекрасные руки, пробуждаясь, накрывают его соски…

«Столько страданий, – думает Якоб, – но сейчас ты со мной, я исцелю тебя».

…Накрывают его соски, кружат возле пупка, мнут в паху и…

– Да исчезнут, как распускающаяся улитка. – Орито раскрывает багровые глаза.

Якоб старается проснуться, но проволока, затянутая на шее, держит крепко.

– Да не видят солнца… – продолжает цитату труп.

Голландец весь покрыт улитками. Кровать, вся комната, вся Дэдзима сплошь в улитках…

– …Да не видят солнца, как выкидыш женщины.

Якоб садится, наконец-то проснувшись, с бешено колотящимся сердцем. «Я в Доме глициний, прошлой ночью я переспал с проституткой». Она тоже здесь, тихонько похрапывает у него под боком. Воздух жаркий и душный, не продохнуть от запахов секса, табака, несвежих простыней и переваренной капусты – ею несет от ночного горшка. Сквозь затянутое бумагой окно проникает чистый свет Творения. Из соседней комнаты слышится любовная возня и приглушенные смешки. Якоб с неизбывным чувством вины думает об Орито и Удзаэмоне и закрывает глаза, но от этого только видит их еще яснее. Орито держат под замком, используют, собирают с нее урожай, а Удзаэмон убит, и Якоб думает: «Из-за тебя» – и вновь открывает глаза. Но у мыслей нет век, нет и ушей, которые можно было бы заткнуть, и Якоб вспоминает, как переводчик Кобаяси объявил, что Огаву Удзаэмона убили разбойники во время паломничества в город Касиму. Господин настоятель Эномото поймал одиннадцать бандитов, виновных в этом преступлении, и все они умерли под пытками, но даже мщение не может вернуть к жизни умерших, сентенциозно провозгласил Кобаяси. Управляющий ван Клеф передал Огаве-старшему соболезнования от лица Компании, но почтенный переводчик так и не вернулся на Дэдзиму, и никто не удивился, что он вскоре умер. Если де Зут еще сомневался в том, что Удзаэмона убил Эномото, последние сомнения рассеялись месяца полтора спустя, когда Гото Симпати сообщил, что случившийся ночью пожар на восточным склоне начался в библиотеке старого дома семьи Огава. В тот вечер при свете лампы Якоб вытащил из тайника под полом футляр кизилового дерева и начал самый тяжелый умственный труд в своей жизни. Свиток был не длинный – заглавие и двенадцать догматов, чуть больше трехсот иероглифов, – но добывать словарь и учебник грамматики пришлось в полной тайне. Ни один переводчик не рискнул бы учить иностранца японскому, хотя Гото Симпати иногда отвечал, если Якоб спрашивал между делом, что значит то или иное слово. Задача была бы непосильной, если бы не познания доктора Маринуса в области восточных языков, но показать доктору свиток Якоб не решился, боясь втягивать друга в опасную историю. Двести ночей ушло на то, чтобы расшифровать догматы ордена, и ночи эти становились все темнее по мере того, как Якоб приближался к пониманию. «И вот работа закончена, – думает он, – и как теперь иностранцу, за каждым шагом которого следят, добиться справедливости?» Нужно, чтобы его выслушал, и благожелательно выслушал, человек, облеченный властью, вроде градоначальника, только тогда можно будет хотя бы надеяться на то, что Орито освободят, а Эномото настигнет правосудие. «Что было бы с китайцем в Мидделбурге, – думает Якоб, – если бы он вздумал призвать к суду герцога Зеландского за преступления против нравственности и детоубийство?»