Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

По грязно-бурой улице бегут грязно-бурые собаки.

– Число четыре стало для нас несчастливым. Когда мы были с Глорией в четвертый раз, лошадь сбросила дядю Тео по дороге в Кейптаун. Он вернулся на виллу пешком, поэтому мы не услышали. Только я погрузился в Глорию, сам без единой нитки на теле, а в следующий миг, по-прежнему без единой нитки, лежу среди осколков зеркала, в которое меня швырнул дядя. Он сказал, что свернет мне шею, а труп бросит диким зверям. Велел ехать в город, забрать у его агента свои пятьдесят гульденов и позаботиться о том, чтобы при отплытии «Энкхёйзена» я из-за болезни не смог подняться на борт. Под конец он посулился выскрести столовой ложкой то, что я успел заронить в чрево этой шлюхи, его жены. К стыду моему – а может, и нет, я не знаю, – я ушел, не попрощавшись с Глорией. – Ван Клеф потирает бороду. – Две недели спустя я смотрел, как «Энкхёйзен» отходит от причала. Пять недель спустя я отплыл на паршивой посудине под названием «Хёйс Маркетт», где штурман разговаривал с призраками, а капитан даже корабельного пса подозревал в намерении устроить бунт. Ну, вы и сами пересекали Индийский океан, так что я не буду его описывать: вечный, мрачный, обсидианово-черный, огромный, однообразный… Через семь недель плавания мы бросили якорь в Батавии, не столько стараниями капитана и штурмана, сколько милостью Божией. Я шел по берегу вонючего канала и готовился к взбучке от отца, к дуэли с Тео, недавно прибывшим на «Энкхёйзене», к лишению наследства. Мне не попалось ни одного знакомого лица, и меня самого никто не узнавал; десять лет – долгий срок. Я постучался в дверь дома, где провел детство, – она с тех пор как будто уменьшилась. Открыла моя старая нянюшка, сморщенная, как грецкий орех. Она закричала. Помню, матушка выбежала из кухни. У нее в руках была ваза с орхидеями, и в следующий миг ваза разбилась на тысячу осколков, а матушка без сил прислонилась к стене. Я решил, что после рассказов дядюшки стал здесь персоной нон грата… И вдруг заметил, что матушка в трауре. Я спросил, неужели по отцу. Она ответила: «По тебе, Мельхиор, ты утонул!» Потом, рыдая, бросилась мне на шею. Тут я и узнал, что «Энкхёйзен» разбился о рифы всего в миле от пролива Зунд, в ясную погоду при сильном ветре, и все, кто был на борту, погибли…

– Сочувствую, господин управляющий, – говорит Якоб.

– Счастливо все закончилось только для Агье. Она вышла за того фермерского сына, и теперь у них три тысячи голов скота. Каждый раз, как приезжаю в Кейптаун, я собираюсь к ней зайти, но так и не захожу.

Поблизости раздаются взволнованные крики. Плотники, работающие на соседнем доме, заметили двоих чужестранцев.

– Гайдзин-сама! – кричит один, ухмыляясь шире ушей.

Подняв измерительную линейку, он предлагает некую услугу, отчего все его коллеги закатываются хохотом.

– Я что-то не все разобрал, – говорит ван Клеф.

– Он вызвался измерить длину вашей мужественности, минеер.

– Да ну? Скажите этому мошеннику: ему понадобятся три таких линейки.

В пасти залива Якоб различает трепещущий прямоугольник: красный, белый, синий.

«Нет, – думает начальник канцелярии. – Это мираж… Или китайская джонка… Или…»

– Что такое, де Зут? У вас такой вид, словно вы в штаны наложили.

– Там… В залив входит торговое судно или… фрегат?

– Фрегат?! Кто мог послать сюда фрегат? Чей флаг?

– Наш, минеер. – Якоб цепляется за конек крыши и благословляет свою дальнозоркость. – Голландский!

Господин настоятель Эномото, властитель княжества Кёга, ставит на доску белый камень.

«Промежуточная станция, – догадывается градоправитель Сирояма, – между северным флангом…»

Тени стройных кленов ложатся полосами на доску из золотистой древесины кайя .

«…и восточными отрядами… Или это отвлекающий маневр? И то и другое…»

Сирояма был уверен, что контролирует происходящее на доске, а на самом деле он все это время терял влияние.

«Найдется ли скрытый способ, чтобы обратить дело в свою пользу?»

– Невозможно отрицать, – замечает Эномото, – мы живем в стесненные времена.

«Для тебя-то времена отнюдь не стесненные, – думает Сирояма. – Очень даже можно отрицать».

– Как сказал один мелкий даймё с плоскогорья Асо, который обратился ко мне за поддержкой…

«О да, – думает градоправитель, – твоя щепетильность в подобного рода делах безупречна…»

– …то, что наши деды называли «долг», сейчас называется «кредит».

– И это значит, – Сирояма добавляет черный камень к своей группировке север – юг, – что долги не обязательно отдавать?

Эномото с вежливой улыбкой берет следующий камень из чаши розового дерева.

– Увы, досадная необходимость платить долги никуда не делась, но история господина из Асо может служить хорошей иллюстрацией. Два года назад он взял в долг значительную сумму на осушение болота вот у этого человека, Нумы.

Нума, один из состоящих при Эномото ростовщиков, кланяется из своего угла.

– В этом году, в Седьмом месяце, его крестьяне собрали первый урожай риса. Итак, в то время, когда жалованье из Эдо поступает с опозданием и выплачивается не полностью, крестьяне в землях клиента Нумы довольны, благодарны и пополняют его запасы. Свой долг Нуме он уплатит… когда?

Нума снова кланяется:

– На полных два года раньше срока, ваша милость.

– Надменный сосед этого даймё поклялся, что никогда ни у кого не возьмет в долг даже зернышка риса. Он шлет отчаянные письма в Совет старейшин… – Эномото ставит одиночный камень между двумя своими отрядами на востоке, – и эти письма слуги используют на растопку. Кредит – семя, из которого произрастает богатство. Лучшие умы Европы изучают деньги и кредит. Эту науку они зовут… – Эномото употребляет иностранный термин: – «Политическая экономия».

«Это всего лишь подтверждает, – думает Сирояма, – мое мнение о европейцах».

– Мой молодой друг в академии начал переводить замечательный текст, «Богатство народов». Его смерть – трагедия не только для нас, любителей науки, но, я считаю, и для всей Японии.

– Огава Удзаэмон? – вспоминает Сирояма. – Печальный случай.

– Если бы только он мне сказал, что пойдет по дороге Ариакэ, я бы дал ему сопровождение, по крайней мере в пределах моего княжества. Но этот скромный юноша, отправляясь в паломничество, помолиться за болящего отца, хотел обойтись без всяческих удобств…

Эномото проводит ногтем по линии жизни у себя на руке. Градоправитель не перебивает, хотя уже слышал эту историю от нескольких разных людей.

– Мои люди отловили виновных. Я велел отрубить голову тому, кто сознался, а других подвесить за ноги на железных штырях, и пускай волки и вороны сделают свое дело. – Он вздыхает. – Потом и Огава-старший скончался, так и не успел выбрать наследника.