Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Среди матросов смех.

– Ребята, я не стану утверждать, будто Вера всех спасает от гибели в море – это было бы враньем, ведь столько глубоко верующих христиан утонули при кораблекрушениях. Но я вам клянусь в одном: Вера спасет вашу душу от гибели. Без Веры – утонете, и все, на том конец. Кто в здравом уме не испугается такого? Но если есть Вера, смерть – всего лишь конец путешествия, которое мы зовем жизнью, и начало другого, вечного странствия вместе с нашими любимыми, без горя и скорби, и капитаном в этом плавании будет Создатель…

Поскрипывают снасти – солнце, все выше поднимаясь в небо, высушивает утреннюю росу.

– Вот и все, что я хотел вам сказать в это воскресенье. А у нашего капитана тоже есть для вас несколько слов.

Пенхалигон выходит вперед, тяжело опираясь на трость:

– Так, молодцы, в Нагасаки не оказалось жирного голландского гуся, который только и дожидается, чтобы его ощипали. Вы разочарованы, ваши командиры разочарованы, и я тоже разочарован. – Капитан говорит медленно, чтобы его речь успевали перевести на другие языки. – Утешайтесь мыслями обо всех французских трофеях, какие мы соберем на долгом обратном пути в Плимут.

Кричат бакланы. Плещут весла японских сторожевых лодок.

– Наша задача – привести девятнадцатый век на эти непросвещенные берега. Говоря «девятнадцатый век», я подразумеваю британский девятнадцатый век; не французский, не российский, не голландский. Станем ли мы от этого богаче? Нет. Станет ли наш «Феб» самым знаменитым кораблем в Японии и всеобщим любимцем на родине? Да! Это не такое наследство, которое можно промотать в ближайшем порту. Это наследство невозможно растратить, его невозможно украсть.

«Матросы предпочли бы звонкую монету памяти потомков, – думает Пенхалигон, – но, по крайней мере, они слушают».

– И последнее перед тем, как перейти к гимну – и как раз о гимне. В Нагасаки в последний раз слышали гимны, когда местных христиан за истинную веру сбрасывали с утеса, мимо которого мы проходили вчера. Так покажем здешнему градоправителю в этот исторический день, что британцы, в отличие от голландцев, никогда не станут ради выгоды топтать образ Спасителя. Поэтому давайте споем не как школьный хор, ребята. Грянем, как воины! И раз, и два, и три…

– Те, кто спешат к нему толпой, толкуя о грядущих бедах…

Якоб де Зут, изучающий опись товаров у открытого окна, поначалу не верит своим ушам…

– Смущают только свой покой. А он сильнее – с ним победа!

…Но как бы невероятно это ни было, над заливом Нагасаки плывет мелодия христианского гимна.

– Его враги запомнят впредь, что истина неотвратима…

Якоб выходит на веранду и смотрит вдаль, где виднеется фрегат.

– И он сумеет одолеть путь пилигрима.

Каждая нечетная строка гимна – вдох, четная – выдох.

– Проходим мы свой путь земной с Твоею, Господи, защитой.

Якоб закрывает глаза, чтобы лучше улавливать английские фразы…

– Мы знаем, ждет нас мир иной – врата в жизнь вечную открыты.

…и отделять каждую от эха предшественницы.

– Сомнения и страхи, прочь! Царем Небесным мы хранимы.

Этот гимн – вода и солнечный свет, и Якоб жалеет, что они не обвенчались с Анной.

– Трудиться будем день и ночь. В путь, пилигримы!

Племянник пастора ждет следующего куплета, но больше ничего не слышит.

– Приятная песенка, – замечает Маринус от дверей Морского зала.

Якоб оборачивается:

– Вы говорили, что гимны – это «песни для детей, которые боятся темноты».

– Говорил? Что ж, к старости становишься менее категоричным в оценках.

– Маринус, это было меньше месяца назад!

– А-а. Ну, как говорит мой друг-священник, – Маринус облокачивается на поручень, – в нас достаточно религиозности, чтобы ненавидеть, но недостаточно, чтобы любить. Должен сказать, новое жилище вам к лицу.

– Это жилище управляющего ван Клефа, и дай бог, чтобы он сегодня же сюда вернулся. Я серьезно! Бывают минуты, когда мне хочется заплатить англичанам, лишь бы они оставили у себя Фишера, но Мельхиор ван Клеф – человек справедливый, по меркам Компании… А всего четыре ответственных служащих для Дэдзимы – не столько недобор, сколько вообще ничто.

Маринус смотрит в небо.

– Идите поешьте. Мы с Элатту взяли для вас на кухне вареной рыбы…

В столовой Якоб из принципа садится на свое обычное место. Он спрашивает Маринуса, приходилось ли тому раньше иметь дело с офицерами британского флота.

– Не так часто, как можно подумать. Я переписывался с Джозефом Бэнксом и с некоторыми английскими и шотландскими философами, но их языком я не владею в полной мере. Это довольно молодая нация. Вы же, наверное, познакомились с кем-нибудь из офицеров, когда жили в Лондоне? Два или три года, верно?

– Всего я там провел четыре года. Главный пакгауз моего начальника был недалеко от доков Ост-Индской компании, чуть ниже по реке, и я мог наблюдать сотни линейных кораблей, когда они проходили мимо. Лучшие корабли в британском флоте – а значит, и во всем мире. Но круг моих знакомых англичан сводился только к служащим пакгауза, писцам и счетоводам. Для людей светских и военных младший канцелярист из Зеландии с ужасным голландским акцентом – все равно что невидимка.

В дверь заглядывает д’Орсэ:

– Господин управляющий, пришел переводчик Гото.

Якоб оглядывается, ищет глазами ван Клефа, потом вспоминает:

– Пригласи его сюда, д’Орсэ.

Гото входит, серьезный и сосредоточенный, как того требует сложившееся положение.

– Доброе утро, господин исполняющий обязанности управляющего! – Переводчик кланяется. – И доктор Маринус! Я нарушить завтрак, извините. Но инспектор в Гильдии срочно меня отправить узнать о военный песня на английский корабль. Англичане петь такой песня перед атака?

– Атака?

Якоб снова бросается в Морской зал и хватает подзорную трубу, но фрегат не сдвинулся с места. Якоб запоздало понимает, откуда недоразумение.

– Нет, господин Гото, англичане пели не военную песню. Это был гимн.

Гото озадачен.

– Что есть «гимн» или кто есть «гимн»?

– Гимн – это такая песня. Ее поют христиане, обращаясь к Богу. Это своего рода молитва.

Якоб не отрывается от подзорной трубы. На палубе фрегата происходит какая-то суета.

– Рукой подать до скалы Папенбург, – замечает Маринус. – Тот, кто утверждал, будто история не знает чувства юмора, умер слишком рано.

Гото не все улавливает, но понимает, что здесь был злостно нарушен священный указ сёгуна о запрете христианства.

– Очень серьезно, очень плохо, – бормочет переводчик. – Очень… – Он ищет подходящее слово. – Очень серьезно и плохо.