Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Так он есть то же, что японский сёгун? – предполагает Ивасэ.

Венецианский дож – более точное сравнение, но им это ничего не скажет.

– Статхаудер – выборная должность, но они, можно считать, в кармане у Оранского дома. А когда статхаудер Виллем, – он указывает на подпись под документом, – женился на дочери прусского императора, он стал изображать из себя монарха, поставленного на царство самим Богом. Однако пять лет назад… – (французское вторжение все еще тайна для японцев), – голландский народ сменил свое правительство…

Переводчики испуганно переглядываются.

– …и статхаудер Виллем был… Как сказать по-японски «изгнан»?

Гото подсказывает недостающее слово, и тогда Ивасэ тоже понимает общий смысл.

– Виллем живет в Лондоне, – продолжает Якоб, – а его прежнюю должность отменили.

– Значит, Виллем Пятый, – Намура хочет полной ясности, – не иметь власть в Голландии?

– Нет, никакой власти. Все его имущество конфисковано.

– Голландцы все еще… слушаться, уважать статхаудер?

– Оранжисты уважают, а патриоты – люди, преданные новому правительству, – нет.

– Много голландцы быть или «оранжисты», или «патриоты»?

– Да, но большинству важнее, чтобы в желудке была еда, а в стране – мир.

– Значит, этот документ, который мы переводить, – этот «меморандум из Кью»… – Гото хмурится, – есть приказ от Виллем Пятый для голландцы, отдать голландский собственность англичанам для сохранность?

– Да, но вопрос в том, признаем ли мы, голландцы, право Виллема на такие приказы?

– Английский капитан пишет: «Все голландский колонии подчиняться меморандум из Кью».

– Он так пишет, да, но, скорее всего, он лжет.

В дверь нерешительно стучат.

– Да? – откликается Якоб.

Кон Туми заглядывает в комнату, снимает шапку и просительно смотрит на Якоба.

«Туми не стал бы беспокоить нас по пустякам в такое время», – думает Якоб.

– Господа, продолжайте без меня. Нам с господином Туми нужно поговорить в Морском зале.

– Тут такое дело… – Ирландец пристраивает шапку на колене. – Как у нас говорят, «скелет в шкафу».

– У нас на Валхерене это называется «труп в огороде».

– Ну и репки растут у вас на Валхерене. Можно, я буду говорить по-английски?

– Пожалуйста. Если будут трудности, я переспрошу.

Плотник делает глубокий вдох.

– Мое имя – не Кон Туми.

Якоб некоторое время переваривает известие.

– Вы не первый, кто назвался фальшивым именем, когда его насильно завербовали во флот.

– На самом деле меня зовут Фиакр Мантервари, и никто меня не вербовал. Как я уехал из Ирландии – вообще странная история. Однажды морозным днем Святого Мартина каменная плита выскользнула из веревок и раздавила моего папашу, как жука. Я изо всех сил старался заботиться о семье вместо него, но этот мир суров. Случился неурожай, к нам в Корк стали стекаться люди со всего Манстера, и домохозяин повысил плату за жилье втрое. Мы заложили папашины рабочие инструменты, но очень скоро мне с мамашей, пятью сестрами и маленьким братиком пришлось ютиться в старом сарае. Там Подрик простыл, и вот уже одним ртом меньше. Я пробовал искать работу в доках, на пивоварнях, я все перепробовал, но мне не везло. Тогда я пошел к закладчику и попросил вернуть папашины инструменты. А он говорит: «Они уже проданы, красавчик, но сейчас зима, людям нужны теплые пальто. Плачу блестящими шиллингами за хорошие пальто, понял меня?»

Туми делает паузу, выжидая, как отреагирует Якоб.

Якоб понимает, что колебаться нельзя.

– Вам надо было кормить семью.

– Однажды я спер в театре дамское платье. Закладчик мне: «Мужские пальто, красавчик», – и заехал по уху. В другой раз я стащил мужское пальто из конторы стряпчего. «Это даже пугало носить не станет, старайся лучше!» В третий раз поймали меня, как куропатку. Две недели я просидел в городской тюрьме, а потом предстал перед судом, и единственное знакомое лицо, которое там увидел, был закладчик. Он сказал судье-англичанину: «Да, ваша честь, этот мальчишка все время предлагал мне разные пальто». Тогда я сказал, что он все врет, это он сам торгует ворованными пальто. Судья мне сказал, что Бог прощает всех, кто искренне раскаивается, и влепил семь лет в Новом Южном Уэльсе. Пять минут от входа в зал до удара судейского молоточка. В порту стоял арестантский корабль, «Королева», и его надо было наполнить, вот я и пригодился. Мама и сестры не смогли подкупить охрану, чтобы хоть проститься со мной. И вот в апреле – в девяносто первом году это было – «Королева» отправилась в плавание в составе Третьей флотилии…

Якоб вслед за Туми смотрит на стоящий посреди залива на якоре «Феб».

– Нас там сотни сидели в трюме, в темноте и духоте. Тараканы, моча, блевотина, блохи. Крысы кусали без разбору и живых и мертвых – здоровенные, как барсуки. В северных морях мы тряслись от холода. В тропиках на нас капала раскаленная смола, и каждую минуту, даже во сне, мы думали об одном: «Воды, воды, Матерь Божья, воды…» Нам выдавали по полпинты в день, а на вкус эта вода была как солдатская моча – да, наверное, частенько так оно и было. По моим подсчетам, каждый восьмой умер в пути. Три слова «Новый Южный Уэльс», которых мы так боялись на родине, стали обещанием избавления. А один старик из Голуэя нам рассказывал о Виргинии – какие там огромные пляжи, и зеленые поля, и девчонки-индианки, готовые отдаться за медный грош, и мы все думали: «Ботани-бей как Виргиния, только немножко дальше»…

Под окном по улице Морской Стены проходят стражники коменданта Косуги.

– Оказалось, Сиднейская бухта – совсем не Виргиния. Пара десятков огородиков, где если какой росток и пробьется, тут же зачахнет. Засуха, кусачая мошкара и огненные муравьи, и тысячи изголодавшихся арестантов в драных палатках. У морских пехотинцев были ружья – а значит, у них была сила, еда, кенгурятина и женщины. Как я был плотник, меня поставили строить домики для солдат, мебель делать, двери и всякое такое. Так прошло четыре года. К нам начали наведываться торговцы-янки. Легкой жизни, конечно, не было, но люди хоть больше не мерли как мухи. Я отбыл половину срока и начал уже мечтать о том, чтобы когда-нибудь вернуться в Ирландию. Тут в девяносто пятом прибыл новый отряд морской пехоты. Новый майор захотел построить новую шикарную казарму и большой дом в Парраматте. Отправил на эту работу меня и еще человек шесть-семь. Он целый год пробыл в гарнизоне в Кинсейле и воображал себя великим специалистом по ирландцам. «Гэльскую лень лучше всего излечивает доктор Кнут», – говаривал он и не скупился на свое лекарство. Видели рубцы у меня на спине?

Якоб кивает:

– Даже на Герритсзона произвели впечатление.

– Посмотришь ему в глаза – отстегает за дерзость. Отводишь глаза – отхлещет за скрытность. Не выдержишь, закричишь – отстегает за притворство. Вытерпишь, не крикнешь – отстегает за упрямство, потешит душеньку. Нас там было человек шесть из Корка, мы друг другу помогали, и один был такой Брофи, колесник. Однажды майор довел-таки Брофи до того, что тот его ударил в ответ. Брофи тут же заковали в кандалы, и майор велел его повесить. Майор мне сказал: «Давно пора завести в Парраматте свою виселицу. Мантервари, ты ее и построишь». Ну а я отказался. Брофи повесили на дереве, а мне присудили неделю в Стойле и еще сотню ударов кнутом. Стойло – это была камера, четыре на четыре на четыре фута. Ни встать, ни лечь, а вонь, и мух, и червей можете себе представить. В последнюю ночь в Стойле ко мне заглянул майор и сказал, что бить будет сам. Посулил, что к пятидесятому удару я встречусь с Брофи в аду.