Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Белая бабочка пролетает у самого лица Эномото.

Рука настоятеля описывает над нею круг…

…И бабочка падает, безжизненная, как обрывок бумаги, в темный пруд.

Камергер Томинэ, увидев голландца с настоятелем, останавливается в отдалении.

– Наше сродство закончилось, управляющий де Зут. Наслаждайтесь долгой, долгой жизнью.

Бумажные ширмы заслоняют прекрасный вид Нагасаки, создавая в зале Последней хризантемы печальное настроение – словно тихая часовня посреди оживленной улицы, там, на родине, думает Якоб. Розово-оранжевые цветы в вазе кажутся блеклыми и неживыми. Якоб и Гото сидят на пятках перед градоправителем, на зеленой, как мох, циновке. «За два дня он постарел на пять лет», – думает Якоб.

– Весьма учтиво со стороны голландского управляющего выбрать время для визита, когда он… так занят.

– Несомненно, досточтимый градоправитель занят не меньше.

Голландец просит Гото в самых церемонных выражениях поблагодарить градоправителя за поддержку во время недавнего кризиса.

Гото достойно выполняет задачу. Якоб обогащает свой лексикон японским эквивалентом слова «кризис».

– Иностранные корабли, – отвечает градоправитель, – заходили в наши воды и прежде. Рано или поздно начинали говорить их пушки. «Феб» для нас был пророком и учителем, и в следующий раз, – он резко втягивает воздух, – слуги сёгуна будут подготовлены лучше. Ваш понтонный мост я внес в свой отчет, который направлю в Эдо. Но на этот раз меня спасла не милость удачи.

Крахмальный воротничок натирает Якобу шею.

– Я наблюдал за вами, – говорит градоправитель, – вчера, на Дозорной башне.

– Спасибо за… – Якоб не знает, как реагировать. – За вашу заботу.

– Я думал о Фаэтоне, в которого мечут громы и молнии.

– К счастью, англичане целятся не так метко, как Зевс.

Сирояма открывает и снова складывает веер.

– Вам было страшно?

– Хотел бы я ответить «нет», но если честно… Я испугался, как никогда в жизни.

– Однако вы остались на посту, хотя могли убежать.

«После второго залпа просто пути вниз не было», – думает Якоб.

– Мой дядюшка, который меня вырастил, всегда ругал меня за… – Он просит Гото перевести слово «упрямство».

Снаружи дома ветер шелестит листьями бамбука. Древний и печальный звук.

Взгляд Сироямы задерживается на выпуклости свитка под камзолом Якоба…

…А вслух градоправитель говорит:

– В своем отчете для Эдо я должен прояснить один вопрос.

– Я отвечу, если только смогу, ваше превосходительство.

– Почему англичане ушли, не уничтожив Дэдзиму?

– Эта загадка и меня мучила всю ночь, ваше превосходительство.

– Вы, наверное, видели, как заряжали пушки на шканцах.

Якоб просит Гото объяснить, что пушки предназначены для того, чтобы пробивать дыры в кораблях и стенах, а каронады – проделывать много мелких дырок сразу во многих людях.

– Тогда почему англичане не убили начальника своих врагов этими каронадами?

– Может быть, капитан не хотел наносить слишком большой ущерб городу. – Якоб пожимает плечами. – А может, это был… – Он просит Гото перевести «акт милосердия».

Где-то невдалеке, за две или три комнаты от них, раздается приглушенный детский голосок.

«Сын градоправителя, – догадывается Якоб. – Тот самый, которому Орито помогла появиться на свет».

– Быть может, – Сирояма рассматривает сустав своего пальца, – враг устыдился, увидев ваше мужество.

Якоб, памятуя четыре года, прожитые среди англичан, сильно в этом сомневается, но поклоном отвечает на комплимент.

– Ваше превосходительство сами отправитесь в Эдо с докладом?

По лицу Сироямы пробегает выражение боли. Якоб не понимает отчего. Градоправитель адресует Гото трудный для понимания ответ.

– Его превосходительство говорит… – Гото запинается, – для Эдо нужно… Это купеческое слово… Подвести счет?

Якоб понимает, что в намеренной расплывчатости ответа скрыт намек – больше не расспрашивать.

Он замечает в углу доску для игры в го. Позиция на ней та же, что была два дня назад, – с тех пор было сделано всего два-три хода.

– Мы с моим противником редко можем встречаться, – говорит Сирояма.

Якоб угадывает почти наверняка:

– Господин настоятель из княжества Кёга?

Сирояма кивает.

– Господин настоятель – мастер игры. Он видит слабости противника и с их помощью не позволяет ему использовать свои сильные стороны. – Градоправитель иронически-уныло смотрит на доску. – Боюсь, мое положение безнадежно.

– Мое положение на Дозорной башне, – говорит Якоб, – тоже было безнадежно.

Камергер Томинэ кивает переводчику Гото, как бы говоря: «Пора».

– Ваше превосходительство. – Сдерживая нервную дрожь, Якоб достает из внутреннего кармана футляр со свитком. – Я смиренно прошу вас прочитать это, когда вы будете одни.

Сирояма, хмурясь, глядит на камергера.

– Обычай требует, – говорит Якобу Томинэ, – чтобы все письма от голландцев сперва переводили два члена Гильдии переводчиков Дэдзимы, а затем…

– В Нагасаки пришел британский военный корабль и открыл огонь, и чем тут помог обычай? – Сирояма от досады даже отвлекся от своей меланхолии. – Но если это просьба касательно квоты на медь или другого подобного вопроса, то управляющему де Зуту следует знать, что моя звезда в Эдо не на подъеме…

– Ваше превосходительство, это очень личное, искреннее письмо. Пожалуйста, простите мой плохой японский.

Якоб буквально кожей чувствует, как после этой лжи успокаивается любопытство Гото и Томинэ.

Безобидный на вид свиток переходит в руки градоправителя.

Над изящными кровлями и соломенными крышами в сиянии солнечных лучей кружатся чайки, хватают рыбьи потроха и взлетают все выше, над укромными садами, над прочными стенами, на три засова запертыми дверями. Чайки садятся на каменные своды, на скрипучие пагоды и конюшни, пахнущие навозом; носятся над башнями, над гулкими колоколами и незаметными площадями, где у колодцев стоят сосуды с мочой, а к колодцам приходят за водой погонщики мулов, и мулы под тяжестью вьюков, и собаки, похожие на волков, и не смотрят на них, склонясь над работой, башмачники, что сандалии мастерят для кого-то. Мчатся над рекой Накасимой меж каменных берегов, летят под арками мостов, и смотрят на них из-под руки хозяйки в душных кухнях и крестьяне с высоких берегов реки. Чайки летят над прачечными, пускающими пар из окошек; над коршунами, клюющими дохлых кошек; над учеными, прозревающими истину в хрупких узорах закономерностей; над мужьями, уличенными в неверности; над завсегдатаями публичных домов; над замарашками, кого измучила несчастная любовь; над рыбными торговками, расчленяющими крабов и омаров; над их мужьями, что потрошат кальмаров; над лесорубами с топорами; над свечных дел мастерами; над каменноглазыми чиновниками, налогов доильщиками; над разноцветными от въевшихся пятен красильщиками; над прорицателями; над бессовестными лгунами; над ярмарочными колдунами; над каллиграфами, чьи губы испачкала тушь; над сочинителями, ловцами душ; над книготорговцами, что прогорают, потому что книги не покупают; над фрейлинами; над вороватыми пажами; над простуженными поварами; над полутемными чердаками, где трудятся швеи с исколотыми пальцами, где вышивальщицы слепнут над пяльцами; над мнимыми калеками; над свинопасами; ловеласами; щедрыми на оправдания должниками; беспощадными кредиторами; бродячими актерами; над арестантами, кого еще не повесили; над стареющими возле чужих жен повесами; над тощими учителями, нахальными учениками; над пожарными, до чужого добра жадными; над продажными судьями; над свекровями – о них говорить не будем; аптекарями, что в ступках толкут порошки; девицей на выданье, которую несет паланкин; над тихими набожными старушками; девятилетними потаскушками; статуями бодхисатвы Дзидзо в цветочных венках; сифилитиками с насморком в провалившихся носах; цирюльниками; гончарами; пасечниками; кузнецами; кормилицами; палачами; болящими и здоровяками; карманниками; клятвопреступниками; обидчиками и заступниками; над домом художника, что ушел сперва от мира, потом от семьи, ушел с головой в картины свои, в свой главный шедевр ушел весь, до конца, а шедевр ускользнул от своего творца; и возвращаются туда, откуда все началось, просвеченные солнцем насквозь, к балкону возле зала Последней хризантемы, где потихоньку высыхает лужа от вчерашнего дождя, и в этой луже градоправитель Сирояма видит, как кружатся чайки в сиянии солнечных лучей. «В нашем мире, – думает Сирояма, – есть только один шедевр, и это – он сам».