Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Тиканье настольных часов звонко раздается на фоне шороха дождя и шипения масла в лампе.

– А какие… – Якоб старается, чтобы голос звучал ровно, – у вас планы на мой счет, минеер?

– Вы будете моими глазами и ушами здесь, в Нагасаки, до следующего торгового сезона.

«Если я останусь без покровительства, – думает Якоб, – меня за неделю живьем сожрут…»

– По этой причине я назначу Петера Фишера начальником канцелярии.

Звук часов тонет в грохоте логически очевидных последствий.

«Без значимой должности, – думает Якоб, – я словно комнатная собачка, которую бросили в медвежью яму».

– Единственный кандидат в управляющие, – продолжает Ворстенбос, – это господин ван Клеф…

«Дэдзима очень, очень далеко от Батавии», – ужасается Якоб.

– …А как на ваш слух: помощник управляющего Якоб де Зут?

– Прямо-таки чудо. – Пит Барт глядит в небо. – Дождь иссяк…

– Я уж думал, будет лить сорок дней и сорок ночей, – говорит Иво Ост.

– По реке плыли трупы, – замечает Вейбо Герритсзон. – Я видел, как лодочники их вытаскивали баграми.

– Господин Кобаяси! – окликает Мельхиор ван Клеф и снова, погромче: – Господин Кобаяси!

Кобаяси оглядывается, но не подходит ближе.

– У нас еще много работы перед погрузкой; почему задерживаемся?

– Наводнение сломать удобные мосты в город. Сегодня много опаздывать.

– Тогда почему не вышли раньше из тюрьмы? – спрашивает Петер Фишер.

Но Кобаяси уже снова отвернулся, наблюдая за тем, что происходит на площади Флага, превращенной сегодня в место казни. Якоб еще не видел в Японии такого многолюдного сборища. Голландцы стоят полукругом, спиной к флагштоку. На земле очерчен прямоугольник – здесь будут рубить головы похитителям чайника. По другую сторону – возвышение в три ступеньки под навесом; в верхнем ряду сидят камергер Томинэ и дюжина высших чиновников из городской управы, средний ряд занимают прочие чины из Нагасаки, а на нижней ступеньке разместились все шестнадцать имеющих ранг переводчиков, за исключением Кобаяси – он сегодня дежурит при Ворстенбосе. Огава Удзаэмон выглядит усталым; Якоб его не видел с той встречи в купальне. Трое синтоистских жрецов в белых одеждах и вычурных головных уборах проводят обряд очищения: что-то поют и разбрасывают соль. Слева и справа выстроились слуги, человек восемьдесят-девяносто переводчиков без ранга, кули и поденные работники, радующиеся бесплатному развлечению, стражники, соглядатаи, гребцы и плотники. Рядом дожидаются четверо в лохмотьях и с ручной тележкой. Палач – самурай с ястребиным взором. Его помощник держит барабан. Сбоку стоят доктор Маринус и четверо студиозусов, все мужского пола.

«Орито была болезнь, лихорадка, – напоминает себе Якоб. – Теперь я выздоровел».

– В Антверпене как-то праздничней вешают, – замечает Барт.

Капитан Лейси смотрит на флаг и думает о ветрах и течениях.

– Капитан, понадобится сегодня буксир? – спрашивает Ворстенбос.

Лейси качает головой:

– Парусами обойдемся, если ветер продержится.

Ван Клеф предостерегает:

– Эти, на буксирах, все равно попробуют прицепить свои канаты.

– Значит, придется этим разбойникам заменить много-много обрезанных канатов, особенно если…

Толпа со стороны Сухопутных ворот заволновалась. Гул разговоров становится громче, затем толпа расступается.

Осужденных несут в больших веревочных сетках, прикрепленных к шестам. Каждый шест держат вчетвером. Их торжественно проносят перед возвышением, после чего бросают на землю в отмеченном четырехугольнике и раскрывают сетки. Младшему из двоих всего лет шестнадцать-семнадцать; до ареста он, вероятно, был красив. Старший преступник сломлен и весь дрожит. Их тела прикрывают только набедренные повязки, корка засохшей крови и следы от ударов кнута. Часть пальцев на руках и ногах распухли и воспалились. Комендант Косуги, суровый церемониймейстер зловещего действа, разворачивает свиток. Все разговоры смолкают. Косуги читает вслух по-японски.

– Это есть обвинений, – объясняет голландцам Кобаяси. – И признаний.

Закончив, комендант Косуги подходит к навесу и кланяется. Теперь камергер Томинэ произносит несколько фраз. Косуги приближается к Ворстенбосу – передать ему слова камергера.

Кобаяси переводит нарочито коротко:

– Глава голландцы даровать помилование?

Взгляды четырех-пяти сотен глаз устремляются на Унико Ворстенбоса.

Время словно застывает.

«Прояви милосердие, – молит будущий помощник управляющего де Зут. – Милосердие!»

– Спросите воров, – приказывает Ворстенбос, – знали они, какое может быть наказание за их преступление?

Кобаяси переадресовывает вопрос двум стоящим на коленях воришкам.

Старший не может говорить.

Младший с вызовом отвечает:

– Хай! [18]  Да! (яп.)

– Так почему я должен мешать японскому правосудию? Ответ на ваш вопрос: нет.

Кобаяси сообщает его решение коменданту Косуги. Тот строевым шагом возвращается к камергеру Томинэ. Когда он во всеуслышание объявляет приговор, в толпе слышится ропот. Молодой вор что-то говорит, глядя на Ворстенбоса.

Кобаяси спрашивает:

– Вы желать, чтобы я переводить?

– Говорите, что он сказал, – отвечает управляющий факторией.

– Преступник сказать: «Когда вы будет пить чай, вспоминайте мой лицо».

Ворстенбос скрещивает руки на груди:

– Скажите ему, пусть не сомневается: через двадцать минут я забуду его лицо навсегда. Через двадцать дней лучшие друзья с трудом его вспомнят. Через двадцать месяцев родная мать не припомнит, каким был ее сын.

Кобаяси сурово и отчетливо переводит эту речь.

Зрители, кто стоит поближе и смог расслышать, смотрят на голландцев с еще большей ненавистью.

– Я переводить очень точно, – заверяет Кобаяси.

Комендант Косуги велит палачу приготовиться, а Ворстенбос тем временем обращается к голландцам.

– Кое-кто из местных, господа, надеется, что мы подавимся их правосудием. Очень вас прошу, не доставляйте им такого удовольствия!

– Извиняюсь, минеер, – говорит Барт, – что-то я не понял, к чему это вы.

– Постарайся не сблевать, – отзывается Ари Гроте, – и в обморок не грохнись при желтолицых.

– Совершенно точно, Гроте, – одобряет Ворстенбос. – Мы здесь представляем всю свою расу!

Старший вор – первый по очереди. Ему надевают на голову мешок, ставят на колени.

Барабанщик выбивает короткую дробь. Палач достает из ножен меч.

На земле под трясущейся жертвой расползается темное пятно мочи.

Рядом с Якобом Иво Ост чертит носком башмака крест.

По ту сторону площади Эдо отчаянно лают собаки.