Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Ворстенбос отвечает уверенно:

– Итоговая сумма в полном порядке, де Зут.

– Но, минеер, мы вывозим девять тысяч шестьсот пикулей.

Легкий тон ван Клефа отдает угрозой:

– Подписывайте, де Зут, и дело с концом.

Якоб смотрит на ван Клефа, тот – на Якоба. Писарь оборачивается к Ворстенбосу.

– Минеер, если человек, не знающий вашу безупречную честность, увидит эту итоговую сумму… – Якоб мучительно ищет дипломатичную формулировку. – У него может закрасться мысль, что семь тысяч пикулей меди были намеренно исключены из общего перечня.

У Ворстенбоса лицо человека, твердо решившего, что он больше не позволит своему сыну обыгрывать себя в шахматы.

– Или вы, – голос Якоба чуть-чуть дрожит, – намерены украсть эту медь?

– «Украсть», мальчик, может Сниткер. Я лишь беру достойную оплату, которая принадлежит мне по праву.

– «Достойная оплата» – это же слова Сниткера! – не удерживается Якоб.

– Если вам дорога ваша будущая карьера, не уподобляйте меня этой портовой крысе!

– Я не уподобляю, минеер. – Якоб хлопает ладонью по «Итоговому перечню». – Вот это – уподобляет!

– Кровавая казнь, которой мы сегодня стали свидетелями, – говорит ван Клеф, – помутила ваш разум, господин де Зут. На ваше счастье, господин Ворстенбос не злопамятен, так что извинитесь за свою опрометчивость, впишите свое имя на этом листке бумаги и забудем нашу размолвку.

Ворстенбос недоволен, однако не опровергает слов ван Клефа.

Бледные лучи солнца просвечивают сквозь затянутое бумагой окно кабинета.

«Разве хоть один де Зут из Домбурга, – думает Якоб, – когда-нибудь продавал свою совесть?»

От Мельхиора ван Клефа пахнет одеколоном и свиным салом.

– А как же «моя благодарность господину Ворстенбосу настолько же глубока, насколько искренна»?

Мясная муха тонет в бокале с вином. Якоб рвет «Итоговый перечень» пополам…

…Потом еще раз, на четыре части. Сердце у него колотится, как у преступника после только что совершенного убийства.

«Этот звук рвущейся бумаги, – Якоб знает наверняка, – я буду слышать до своего смертного часа».

Часы отстукивают время крошечными молоточками.

– Я считал де Зута здравомыслящим молодым человеком, – говорит Ворстенбос ван Клефу.

– А я считал вас человеком, с которого можно брать пример, – говорит Якоб Ворстенбосу.

Ворстенбос берет листок с назначением Якоба на должность помощника управляющего и рвет его пополам…

…Потом еще раз, на четыре части.

– Надеюсь, де Зут, жизнь на Дэдзиме придется вам по вкусу; иной вы не будете знать в ближайшие пять лет. Господин ван Клеф, кого вы хотели бы видеть своим помощником: Фишера или Ауэханда?

– Жалкий выбор… Не хотел бы ни того ни другого. Ну, пусть будет Фишер.

Из Парадного кабинета слышен голос Филандера:

– Простите, господа все еще заняты.

– Уйди с глаз моих, – говорит Ворстенбос, не глядя на Якоба.

– Что, если губернатору ван Оверстратену, – произносит Якоб, как бы размышляя вслух, – станет известно…

– Попробуй только мне угрожать, вонючий зеландский ханжа, – хладнокровно отвечает Ворстенбос. – Если Сниткера я ощипал, то тебя в куски покрошу. Скажите, управляющий ван Клеф, какое полагается наказание за подделку письма от его превосходительства генерал-губернатора Голландской Ост-Индии?

Якоб внезапно ощущает слабость в коленях.

– Это, минеер, зависит от побудительных мотивов и прочих обстоятельств.

– Если, например, бессовестный канцелярист отправляет фальшивое письмо не кому иному, как сёгуну всея Японии, с угрозой закрыть давнюю и уважаемую факторию в случае, если в Нагасаки не будут доставлены двадцать тысяч пикулей меди – которую он явно собирается продать ради собственной корысти, иначе зачем бы ему скрывать свое деяние от коллег?

– Двадцать лет тюрьмы, минеер, – говорит ван Клеф, – и это еще будет очень мягкий приговор.

– Так вы… – лепечет Якоб, тараща глаза, – еще в июле придумали эту ловушку?

– Приходится подстраховываться на случай непредвиденного разочарования. Я кому сказал убираться с глаз моих?

«Я вернусь в Европу таким же бедняком, как уезжал», – понимает Якоб.

Как только он открывает дверь, Ворстенбос окликает:

– Филандер!

Малаец делает вид, будто не подслушивал у замочной скважины.

– Хозяин?

– Позови ко мне сейчас же господина Фишера! У нас для него хорошие новости.

– Я сам скажу Фишеру! – кричит, обернувшись, Якоб. – Пускай заодно и вино мое допьет!

– «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие. – Якоб изучает Тридцать седьмой псалом. – Ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут. Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего…»

Комнатка на верхнем этаже Высокого дома порыжела в солнечных лучах.

Морские ворота закрыты до следующего торгового сезона.

Петер Фишер переезжает в просторную квартиру, какая положена помощнику управляющего.

Простояв на якоре три с половиной месяца, «Шенандоа» поднимает паруса. Моряки стосковались по открытому морю и по туго набитым кошелькам в Батавии.

«Не смей себя жалеть, – думает Якоб. – Сохрани хотя бы каплю достоинства».

На лестнице раздаются шаги Хандзабуро. Якоб закрывает Псалтирь.

Даже Даниэль Сниткер, наверное, с нетерпением ждет отплытия…

…по крайней мере, в тюрьме в Батавии он сможет видеться с женой и друзьями.

Хандзабуро копошится у себя в чуланчике.

«Орито предпочла заточение в монастыре…» – шепчет Якобу одиночество.

Птица на ветке лаврового дерева щебечет свою мелодичную песенку.

«…браку с тобой по обычаям Дэдзимы».

Шаги Хандзабуро удаляются вниз по лестнице.

Якобу тревожно за свои письма домой – к Анне, к сестре и дядюшке.

«Ворстенбос, пожалуй, отправит их прямиком в гальюн на „Шенандоа“», – терзается он.

Хандзабуро ушел и даже не попрощался, понимает вдруг разжалованный писарь.

Новости о его позоре, изложенные весьма однобоко, дойдут до Батавии, а после и до Роттердама.

– Восток, – нравоучительно возгласит отец Анны, – раскрывает истинный характер человека!

Она не получит от него вестей до января 1801-го, подсчитывает Якоб.

А тем временем каждый богатый молодой развратник в Роттердаме будет добиваться ее руки…

Якоб снова раскрывает Псалтирь, но от волнения не может читать даже пророка Давида.

«Я – человек праведный, – думает он, – и куда завела меня праведность?»

Выходить на улицу невыносимо. Сидеть и дальше взаперти – невыносимо.

«Подумают, что ты боишься показаться на люди». Якоб надевает сюртук.

На нижней ступеньке лестницы под ногу Якобу попадается что-то скользкое. Он падает…