Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Жители Нагасаки высыпали на крыши – посмотреть на отплытие голландского корабля и помечтать о дальних краях, куда он направляется. Якоб думает о своих ровесниках, спутниках по дороге в Батавию; о коллегах в разнообразных конторах в бытность его экспедитором; о тех, с кем он вместе учился в Мидделбурге и маленьким дружил в Домбурге. «Все они где-то там, в широком мире, находят свой путь и нежных жен, а я потрачу двадцать шестой, двадцать седьмой, двадцать восьмой, двадцать девятый и тридцатый годы своей жизни – лучшие оставшиеся мне годы! – запертый на умирающей фактории, довольствуясь жалкими обломками, какие море выбросит на мой жалкий берег».

Внизу, невидимое глазу, со скрипом открывается окно в доме помощника управляющего.

– Осторожнее с обивкой, – распоряжается Фишер, – осел этакий!

Якоб заглядывает в кисет, но там ни листочка табаку не осталось.

– Не то пущу на заплатки твою чумазую шкуру, ясно тебе?

Якоб воображает, как вернется в Домбург, а в доме священника живут чужие люди.

На площади Флага жрецы проводят церемонию очищения после казни.

– Если вы не платить жрецы, – предупредил Кобаяси ван Клефа вчера, когда будущее Якоба все еще казалось если не золотым, так серебряным, – призраки воров не найти покой и стать демон. Тогда ни один японец больше не ступить на Дэдзима.

Крючконосые чайки дерутся над лодчонкой рыбака, выбирающего сети.

Когда Якоб вновь переводит взгляд на залив, то едва успевает увидеть, как бушприт «Шенандоа» исчезает за мысом Темпельгук…

Вот уже скалистая оконечность мыса поглотила бак… Вот все три мачты скрылись из виду…

…И устье залива вновь синеет, безлюдное, как в третий день Творенья.

Якоба пробуждает от полузабытья громкий женский голос. Женщина совсем близко, она то ли рассержена, то ли напугана, то ли и то и другое вместе. Любопытствуя, он ищет глазами источник шума. На площади Флага жрецы все еще молятся о казненных.

Сухопутные ворота открыты – нужно выпустить торговца водой с навьюченным быком.

По ту сторону ворот Аибагава Орито спорит со стражниками.

Дозорная башня словно вдруг качнулась: Якоб сам не заметил, как бросился ничком на пол, чтобы его не увидели.

Орито размахивает деревянной биркой-пропуском и показывает пальцем вглубь Короткой улицы.

Стражник подозрительно осматривает пропуск. Орито выглядывает из-за его плеча.

Быка с пустыми емкостями для воды по бокам ведут через Голландский мост.

«Она была болезнь, лихорадка. – Якоб прячется за закрытыми веками. – Сейчас я выздоровел».

Смотрит снова – теперь уже пропуск изучает капитан стражи.

«А вдруг она пришла искать защиты от Эномото?»

Брачное предложение возвращается к нему, словно оживший голем.

«Я хотел ее, да, – со страхом думает Якоб, – хотя и знал, что она не может быть моей».

Торговец водой охаживает кнутом тяжело вздымающиеся бычьи бока.

«Может, она просто собирается заглянуть в больницу», – успокаивает себя Якоб.

Тут он замечает, что волосы Орито, всегда такие аккуратные, растрепаны, одна сандалия потерялась.

«Где же другие студенты? И почему стражники ее не пускают?»

Капитан о чем-то резко спрашивает.

Орито запинается, путается. Ее отчаяние растет. Она пришла не просто так.

«Действуй! – приказывает себе Якоб. – Махни стражникам: дескать, ее ждут. Приведи доктора Маринуса, вызови переводчика. Ты еще можешь сдвинуть чаши весов».

Трое жрецов медленно обходят пятно впитавшейся в землю крови.

«Ты ей не нужен, – нашептывает Гордыня. – Она просто хочет избежать заточения».

В тридцати футах от Дозорной башни капитан скептически вертит в руках пропуск Орито.

«А если бы это была Гертье, – спрашивает Сострадание, – если бы твоя сестра в Голландии искала убежища от беды?»

Капитан звучно произносит несколько слов. Якоб различает имя: «Эномото».

На дальней стороне площади Эдо появляется некто бритоголовый, в небесно-голубом одеянии.

Заметив Орито, он что-то кричит через плечо и машет рукой: «Поторопитесь!»

Приближается паланкин, серый, точно море в ненастную погоду. Восемь носильщиков – значит у владельца высокий ранг.

Якоб чувствует себя словно зритель, который явился в театр к последнему акту пьесы.

«Я люблю ее», – приходит мысль, ясная и правдивая, как солнечный луч.

Якоб слетает вниз по лестнице, оцарапав лодыжку об угловой столбик.

Перепрыгивает последние шесть или восемь ступенек и мчится через площадь Флага.

Все происходит и слишком медленно, и слишком быстро, и все одновременно.

Оттолкнув изумленного жреца, Якоб подбегает к Сухопутным воротам как раз в тот миг, когда они начинают закрываться.

Капитан размахивает пикой, запрещая голландцу сделать еще хотя бы шаг.

В сужающемся прямоугольнике между створками ворот Якоб видит спину Орито, которую уводят прочь по мосту.

Якоб открывает рот, чтобы позвать ее…

…Но тут ворота закрываются окончательно.

Отлично смазанный засов встает на свое место.

Вечерний холод напитан угрозой снега. Края леса тают и растворяются в сумерках. Возле груды валунов замер черный пес – учуял жаркую лисью вонь. Его среброволосая хозяйка медленно, с трудом карабкается в гору по извилистой тропинке.

На том берегу шумливого ручья хрустнула сухая ветка под копытом оленя.

Вон на том кедре или на той ели кричит сова… Крикнула раз, другой, ближе, улетела.

Отанэ тащит одну двадцатую часть коку риса – хватит на месяц.

Младшая племянница долго уговаривала ее перезимовать в деревне.

«Бедняжке нужны союзники, – думает Отанэ, – против свекрови».

– Да еще она опять беременна, ты заметил? – спрашивает у пса.

Племянница обвинила тетушку в тяжком преступлении – мол, та заставляет всю родню о ней тревожиться.

– Да что со мной случится? – повторяет старушка свой ответ, к сведению изрытых корнями ступеней. – Для грабителей я слишком бедна, а для разбойников – слишком дряхлая, иссохла вся.

Тогда племянница заявила, что в деревне больным будет легче обращаться к ней за помощью.

– Кому охота среди зимы лезть на гору Сирануи?

– Мой домик не так уж высоко! Меньше мили.

Певчий дрозд на ветке рябины рассказывает о том, что все когда-нибудь кончается.

«Бездетная старуха, – признается про себя Отанэ, – должна радоваться, что родные готовы ее приютить…»

И в то же время она знает, что, покинув свою хижину, труднее будет потом вернуться.

– Придет весна, – бормочет она себе под нос, – и тетушка Отанэ уже не сможет снова поселиться в этой развалюхе!