Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Он с заметным усилием снимает шляпу, распутывает накидку и ремешки на обуви.

Совсем из сил выбился, лицо осунулось, и глаза смотрят словно из иного мира.

«Расспросы потом, – думает Отанэ. – Сперва надо его согреть».

Она наливает чай, вкладывает чашку в ледяные руки.

Расстегивает отсыревшую монашескую рясу и закутывает гостя в свой шерстяной платок.

Когда монах глотает, в горле у него что-то клокочет.

«Может быть, он собирал растения в лесу, – гадает Отанэ, – или медитировал в пещере».

Она подогревает на огне остатки супа. Ни гость, ни травница не нарушают молчания.

– Я сбежал с горы Сирануи, – вдруг произносит Дзирицу. – Нарушил обет.

Отанэ поражена, однако ничего не говорит – от неосторожного слова монах может вновь замолчать.

– Моя рука, эта рука, кисть в моей руке: они знали, еще когда я сам не знал.

Отанэ толчет в ступке корень ёги и ждет, когда гость скажет что-нибудь осмысленное.

– Я… я принял Путь бессмертия, но верней бы его называть – Путь зла.

Огонь потрескивает в очаге, тихо дышат пес и кошка, падает снег.

Дзирицу кашляет, как будто запыхался.

– Она видит далеко! Так далеко… Мой отец торговал табаком вразнос в Сакаи, был игроком. Жили чуть лучше бродяг. Однажды карты легли неудачно, и он продал меня кожевнику. Отверженному. Я лишился имени, спал на скотобойне. Год за годом я резал глотки лошадям за еду и кров. Резал… Резал… Резал… Что со мной делали сыновья кожевника… Я… Я… Мечтал, как бы и мне кто-нибудь глотку перерезал. Зимой только и тепла, что от котла, где варят клей из костей. Летом от мух деваться некуда, лезут в рот, в глаза. Мы собирали навоз и засохшую кровь, смешивали с морской травой комбу и делали удобрения. Вонь стояла адская…

Поскрипывают стропила. Вокруг домика наметает снежные сугробы.

– Однажды в Новый год я перелез через стену, окружавшую деревню отверженных, и убежал в Осаку, но кожевник послал за мной двоих. Они недооценили мое умение обращаться с ножами. Никто из людей не видел, но Она видела. Она притянула меня… День за днем, слух за слухом, перекрестками, снами, точно крючком вела меня на запад, на запад… Через пролив в княжество Хидзэн, оттуда в княжество Кёга… И потом все вверх…

Дзирицу поднимает взор к потолку – быть может, к вершине горы Сирануи.

– Послушник-сама говорит о ком-то из монастыря? – Отанэ налегает на пестик.

– Все они, – Дзирицу смотрит сквозь нее, – словно пила в руках плотника.

– Тогда эта глупая старуха не понимает, кто такая «Она».

В глазах Дзирицу слезы.

– Неужели человек – не больше чем его поступки?

Отанэ решается спросить напрямик.

– Послушник-сама, вы видели в монастыре барышню Аибагаву?

Он моргает, взгляд проясняется.

– Новую сестру. Да, видел.

– Она… – Отанэ не знает, как спросить. – Она здорова?

Он хрипло и грустно вздыхает:

– Лошади всегда знали, что я собираюсь их убить.

– Как с ней там… – пестик замирает в руках Отанэ, – обращаются?

– Если Она услышит… – Дзирицу вновь уходит в какие-то неведомые дали. – Она вонзит его палец мне в сердце… Завтра я… Расскажу, что творится в том месте. Ночью у Нее слух острее. Потом пойду в Нагасаки. Я… Я…

«Имбирю для кровообращения. – Отанэ подходит к шкафу. – Златоцвет от бреда».

– Моя рука, кисть в моей руке. Они знали, когда еще я сам не знал. – Безжизненный голос Дзирицу следует за ней по пятам. – Три ночи назад, а хоть бы и три столетия, я был в Скриптории, работал над письмом от Дара. Письма – меньшее зло. «Акт милосердия», – говорит Гэнму, но я… я забылся, и рука сама… Кисть в моей руке сама вывела… Сама написала… – Он шепчет, сжавшись в комок: – Я записал Двенадцать догматов . Черной тушью на белом пергаменте! Даже просто произнести их вслух – уже святотатство. Только мастеру Гэнму и господину настоятелю можно. А уж записать, чтобы всякий мог прочесть… Она была, наверное, чем-то занята, иначе убила бы меня на месте. Мастер Ётэн прошел мимо, почти вплотную у меня за спиной. Я, не шелохнувшись, перечитал Двенадцать догматов и в первый раз понял… что скотобойня в Сакаи по сравнению с этим – сад наслаждений.

Отанэ толчет имбирь, почти ничего не понимая, и в сердце ей вползает холод.

Дзирицу вытаскивает откуда-то из нижних одежд футляр для свитков из древесины кизила.

– Не все значительные люди в Нагасаки принадлежат Эномото. Может, у градоправителя Сироямы есть еще совесть… И настоятели соперничающих с нашим храмов, наверное, захотят узнать о нем плохое… А уж тут… – Он хмурится, глядя на футляр. – Такое плохое, что хуже некуда.

– Так послушник-сама пойдет в Нагасаки? – спрашивает Отанэ.

– Пойду на восток. – Похожий на старика молодой человек с трудом находит ее глазами. – А за мной – Кинтэн.

– Чтобы убедить вернуться послушника-сама? – с надеждой говорит Отанэ.

Дзирицу качает головой.

– Путь ясно указывает, что делать с теми, кто… свернул в сторону.

Отанэ оглядывается на неосвещенную алтарную нишу.

– Прячьтесь здесь!

Дзирицу смотрит на пламя сквозь свою ладонь:

– Увязая в снегу, я думал: «Отанэ из Куродзанэ укроет меня…»

– Старуха рада… – (В тростниковой кровле скребутся мыши.) – Рада, что вы так подумали.

– «…На одну ночь». Если останусь дольше, Кинтэн убьет нас обоих.

Он произносит это без всякой театральности, просто как безусловный факт.

«Огонь пожирает дрова, – думает Отанэ, – а время пожирает нас».

– Отец называл меня «мальчишка», – говорит монах. – Кожевник называл меня «собака». Мастер Гэнму назвал нового послушника «Дзирицу». Какое теперь у меня имя?

– А как звала вас матушка? – спрашивает Отанэ. – Вы совсем не помните?

– На скотобойне мне снилась… добрая женщина, которая звала меня Мохэй.

– Конечно это она. – Отанэ добавляет в чай целебные порошки. – Выпейте!

– Когда господин Энма спросит мое имя, чтобы записать в Книгу преисподней, – беглец принимает чашку с чаем, – я так ему и скажу: «Мохэй Отступник».

Сны Отанэ полны чешуйчатых крыльев, ревущей слепоты и отдаленного стука. Она просыпается на своем тюфяке из пеньковой ткани, набитом соломой и перьями. Щеки и нос пощипывает от холода. В голубоватом от снега утреннем свете она видит, как Мохэй лежит, скрючившись, у гаснущего огня, и вспоминает все. Какое-то время наблюдает за ним, не зная, спит ли он еще. Из-под платка вылезает кошка и подходит на мягких лапах к травнице. Отанэ перебирает в памяти вчерашний разговор, стараясь отделить бред от истины. «Причина, из-за чего он убежал, – понимает она, – грозит бедой барышне Аибагаве…»

Эта причина записана в свитке, что лежит в футляре. А футляр все еще зажат в руке Мохэя.