Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Четырнадцать ртов – Яёи на сегодня освобождена от присутствия за трапезой – жуют, отхлебывают и глотают.

«Какие лакомства вкушает сегодня мачеха?» Ненависть сжигает Орито изнутри.

Каждая сестра оставляет нетронутыми несколько зернышек риса – угощение духам предков.

Орито делает то же самое, рассудив, что здесь ей любые союзники пригодятся.

Настоятельница бьет в гонг, объявляя, что трапеза окончена.

Пока Садаиэ и Асагао убирают со стола, Хасихимэ с розовыми глазами спрашивает настоятельницу о больном послушнике Дзирицу.

– Он лежит у себя в келье, – отвечает настоятельница. – У него трясучая лихорадка.

Многие сестры ахают, прикрывая ладошками рты.

«Откуда эта жалость к одному из своих тюремщиков?» – жаждет спросит Орито.

– Один носильщик в Куродзанэ умер от этой болезни. Должно быть, бедняга Дзирицу вдохнул ее пары. Мастер Судзаку просил помолиться за выздоровление послушника.

Большинство сестер кивают и с жаром обещают исполнить просьбу.

Затем настоятельница распределяет хозяйственные обязанности на день.

– Сестры Хацунэ и Хасихимэ, продолжайте ткать, что начали вчера. Сестре Кирицубо – подмести галереи, сестре Умэгаэ с сестрами Минори и Югири – прясть кудель в кладовой. В час Коня ступайте в Главный храм, пол мыть. Сестра Югири может не мыть, у нее Дар.

«Какие мерзкие, искаженные слова, – думает Орито. – Потому что и мысли уродливые».

Все оборачиваются к ней. Опять она высказала свои мысли вслух.

– Сестры Хотару и Савараби, – продолжает настоятельница, – вытирают пыль в молельной, потом займутся отхожими местами. Сестры Асагао и Садаиэ, конечно, дежурят на кухне, так что сестра Кагэро и Новая сестра будут работать в прачечной.

Взгляды более бессердечных обращаются к Орито, словно говоря: «Посмотрите, знатная барышня трудится, как раньше – ее служанки».

– Сестра Яёи может к ним присоединиться, если ей станет лучше.

В прачечной – длинной пристройке возле кухни – два очага, чтобы греть воду, пара больших лоханей для стирки и ряд стоек из бамбуковых шестов, чтобы развешивать чистое белье. Орито и Кагэро таскают ведрами воду из пруда. Они не разговаривают – пока наполнишь одну лохань, раз сорок-пятьдесят пройдешься туда-сюда. Поначалу дочь самурая выбивалась из сил на такой работе, но сейчас руки и ноги у нее окрепли, а волдыри на ладонях сменились загрубелыми мозолями. Яёи следит за огнем.

– Совсем скоро, – Толстая Крыса пристроилась на бочке с грязной водой, – у тебя живот станет таким, как у нее.

– Я не позволю этим псам ко мне прикоснуться, – шепчет Орито. – Я здесь не останусь.

– Твое тело больше тебе не принадлежит, – злорадствует Крыса. – Им распоряжается Богиня.

Орито, оступившись, расплескивает целое ведро воды.

– И как мы только раньше без тебя справлялись, – хмыкает Кагэро.

– Все равно пол нужно было помыть. – Яёи помогает Орито вытереть разлитую лужу.

Когда вода согревается, Яёи погружает в нее одеяла и ночную одежду, помешивая в котле палкой. Орито деревянными щипцами переносит мокрые, тяжелые вещи на сушильный пресс – наклонный стол с крышкой на петлях, которую Кагэро закрывает, чтобы отжать лишнюю воду. Потом развешивает еще сырые вещи на бамбуковых шестах. Садаиэ через кухонную дверь рассказывает Яёи, что ей снилось нынче ночью.

– Слышу – в ворота стучат. Я вышла из кельи… Было лето, а вроде и не лето, и не поймешь, ночь или день… В Доме ни души. А там все стучат, я и спросила: «Кто?» И вдруг мужской голос отвечает: «Это я, Иваи».

– У сестры Садаиэ забрали ее первый Дар, – объясняет для Орито Яёи. – В прошлом году.

– Родился в пятый день Пятого месяца, – говорит Садаиэ. – Праздник мальчиков.

Женщины невольно вспоминают развевающихся по ветру бумажных карпов, невинное веселье…

– Поэтому настоятель Гэнму, – продолжает Садаиэ, – назвал его Иваи – «поздравление».

– Его усыновила семья пивовара в Такамацу, – говорит Яёи. – По фамилии Такаиси.

Орито окутывают клубы пара.

– Да, я об этом слышала.

Асагао напоминает:

– Сестра, ты го ф орила ф ро с ф ой сон…

– Так вот… – Садаиэ отскребает от днища котла корочку пригоревшего риса, – я удивилась – как быстро Иваи вырос. Боялась, вдруг его накажут за то, что нарушил правило, вернулся на гору Сирануи. Но… – она косится в сторону Молельной и понижает голос, – я все-таки отодвинула засов на Внутренних воротах.

– Ф олучается, – перебивает Асагао, – засо ф ф ыл изнутри Ф нутренних ф орот?

– Да, точно. А я и не подумала тогда. Значит, открылись ворота…

Яёи нетерпеливо вскрикивает:

– Сестра, что ты увидела?

– Сухие листья. Не Дар, не Иваи, только сухие листья. Ветер их сразу унес.

– Ох! – Кагэро всем весом налегает на ручку пресса. – Не к добру это!

Садаиэ пугается ее уверенности.

– Ты правда так думаешь, сестра?

– Твой Дар превратился в сухие листья, что ж тут хорошего?

– Сестра Кагэро! – Яёи мешает в лохани. – Ты расстраиваешь Садаиэ.

– Просто говорю правду. – Кагэро отжимает воду. – По своему разумению.

– А скажи, – спрашивает Асагао, – ты не могла узнать ф о голосу, кто е ф о отец?

– Конечно! – вскидывается Яёи. – В твоем сне – подсказка, кто отец Иваи.

Даже Кагэро заинтересовалась:

– Кто из монахов были твоими Дарителями?

В прачечную входит ключница Сацуки со свежим ящиком мыльных орешков.

Великолепный закат окрашивает Лысый пик, исчерченный снеговыми прожилками, в густо-розовый цвет оттенка рыбьей крови, а вечерняя звезда кажется колючей, словно иголка. Из кухни сочится дым и запахи готовящейся еды. У сестер, за исключением двух дежурных на эту неделю кухарок, свободное время – можно заниматься, чем захочешь, пока перед ужином не явится мастер Судзаку. Орито отправляется ходить по галерее, круг за кругом против часовой стрелки, чтобы хоть как-то отвлечься – организм неистово требует Утешения. Несколько сестер собрались в Длинном зале, помогают друг другу белить лица и чернить зубы. Яёи отдыхает у себя в келье. Слепая сестра Минори обучает Садаиэ играть на лютне кото мелодию «Восемь миль через горный перевал». Умэгаэ, Хасихимэ и Кагэро тоже совершают променад по галереям, только по часовой стрелке. Орито каждый раз вынуждена отступать в сторону, чтобы разминуться. В тысячный раз Орито горько жалеет, что у нее здесь нет письменных принадлежностей. Переписка с внешним миром запрещена, и все свои записи она бы сразу сжигала, чтобы не попались на глаза посторонним. «Но кисточка для туши, – думает Орито, – это отмычка к разуму заключенного». Настоятельница Идзу обещала, что она получит письменный прибор, как только подтвердится ее первое Одарение.