Алексей Шепелёв - Затаившиеся ящерицы

* * *

В тот первый раз ничего не произошло. «Надо было тогда сразу тебя выгнать», – заявил он мне по этому поводу – пять лет спустя. Я знаю, знаю. Всё было не так. Всё не так и теперь. И если бы я стала хоть чуточку великодушнее, я бы бросилась прочь, на край земли, подальше, чтобы только больше никогда не причинить ему боли. Ведь я и сейчас люблю его!

Всю ночь, лёжа в опасной близости, я стойко отражала его нападения. Не столько потому, что кроме него и меня в комнате присутствовали не вполне на тот момент адекватный Логинов и забредший на огонёк некто Фёдор, сколько оттого, что казалось: если позволить себе (не ему, а себе!) что-то сейчас, тоненькая ниточка может оборваться. А ведь ничего ещё толком между нами не началось… Было жаль. Просто жаль. И я отчаянно сопротивлялась.

– Ну что же ты… дай я посмотрю, какие у тебя трусики, – его руки, очень настойчивые, пытались пробраться куда-то внутрь надетых мною его спортивных штанов.

Он ведь предупреждал: если пойдёшь ко мне, рискуешь сразу угодить в реальность моих книг. Вот оно, пресловутое дно города?!.

– Не надо ничего смотреть… Спи, поздно уже! – за дурацкими фразами плохо удавалось скрыть желание всё-таки сдаться.

Я боюсь полностью погрузиться «в это», в нечто тёмное, вязкое, но всё равно почему-то совершенное и возвышенное, и в то же время боюсь и сама испортить какую-то гармонию, органику этого его мира, испортить «оргазм»…

Логинов, поднявшись по стеночке, сфотографировав нас невидящими глазами зомби, ввалился, словно какой-то горбун, в туалет, и слышно, как в темноте он мочится мимо, после чего уползает в комнату… Рухнул, стоная, на пол… Ещё в безлунной полутьме большой комнаты рэпер Фёдор, про которого чуть не каждый подросток нашего города может сказать, кто он, но не используя ярлыки взрослых: «хулиган», «наркоман», «вор» – мирно, по-домашнему растянулся на полу, завёрнутый в одеяло, с недопитой бутылкой портвейна в руке… сопят и храпят…

– Ну что ты стесняешься, не стесняйся… – рука любимого легла на мою шею очень двусмысленно, а когда я разжала губы, чтобы изречь очередную реплику о пользе здорового сна, его язык молниеносно оказался внутри меня, так, что на секунду стало трудно дышать. Недоумение, негодование и… я ответила на этот совершенно неприличный поцелуй…

Его манера двигаться, говорить, этот неописуемый взгляд – всё это не бросается в глаза, но если на миг остановиться, замереть, присмотреться – всё это так необычно, о, Боже!

Одна моя подруга, когда я провела с ней эксперимент «опишите человека по фотокарточке», не колеблясь, определила: он очень добрый, глаза такие умные, добрые, в них что-то детское, чуть не ангелическое; сестра же моя и другая неглупая знакомая заявили кардинально противоположное: очень жестокий человек, себе на уме, я бы с таким наедине не осталась! А я…

В жизни, не на портрете, всё в нём едино, красиво. Он целуется лучше всех. Он многое делает лучше всех. Даже варит борщ! Он просто – лучше всех. Но ни той ночью, ни несколькими последующими, я ещё не смогла этого понять.

Как и то, как он на самом деле ко мне относится.

«Меня раздражает даже твой голос в телефонной трубке», – это тоже говорит он, голос тихий, испуганный, не заподозришь никакого намёка на перфекционизм…

Я тоже сделала ошибку. Ответила вниманием на предложение Долгова, его товарища-поэта, поведать о его личной жизни. Тот же, словно боясь, завёл меня в безлюдное место на окраине – и здесь, под мостом, в душном и пыльном вечернем сумраке, доверительно-пониженным, чуть не дрожащим голосом поведал о его бывшей подруге, наркоманке, неказистой на вид, пустой и вульгарной, с которой «эпатажный писатель» расстался два месяца назад, но которую всё равно всё ещё любит… Она уехала во Францию, наверно, лечиться за счёт какой-то богатой родни, но, судя по всему, ещё вернётся…

Доложив сие, он даже попытался, дурачок, взять меня за руку! Я вырвалась и отрезала: «Ложь!»

Но потом я подсознательно стала повторять этот жест.

– Отпусти. Ты меня достал. Тебе ведь всё не нравится. Всё плохо. Зачем так жить? Так нельзя, понимаешь! – это говорю я. Оказывается, это возможно: одновременно и хотеть наговорить человеку отборнейших гадостей, и – безумно желать вцепиться в него, обнять, прижаться всем телом и, замерев, раствориться в нём.

Не останавливало меня даже то, что история с диссертацией «о девочках» продолжилась: не раз он, выпив, обсуждал с Логиновым (а иногда даже, как бы путая собеседников или намеренно, начинал и со мной), что «нет сил», «надо всё бросить» и махнуть… в армию! (куда их обоих, известных «Masters of Procrastination III» – «до третьей пересдачи!», не раз отсылали с последних курсов, но загремел с 5-го один Логинов).

Помню, как задевало меня и то, что не только Долгов, но и все мои новые знакомые из так называемой рок-тусовки, а иногда и окружающие журналисты, когда в разговоре в моих оговорках всплывали две простых русских фамилии, сразу улыбались, кивали, затем крутили у виска, а под конец произносили: «ну, это чума!» Алгоритм почти всегда и у всех был один и тот же! А когда я несколько раз случайно наткнулась на знакомую фамилию (сначала даже, мне кажется, на знакомый стиль!), скромно прицепленную к коротенькой колоночке в совсем неожиданных местах (газетах и журналах), одновременно чувствовала укол в сердце и ожёг пальцев.

Как-то на мой вопрос об их с Логиновым пресловутой затее именовать себя гениями, а часто и в быту вести себя в стилистике «не от мира сего», он просто ответил: гений – это тот, в ком происходит настоль напряжённая схватка добра и зла, что на остальное ему не остаётся сил.

И расшифровал для меня: когда я вижу, что меня слушают, понимают, хотят слушать и понять, я как бы преображаюсь, а с незнакомыми или с упёртыми-закостеневшими людьми я просто молчу и улыбаюсь, иногда и не улыбаюсь, иногда злюсь и, что совсем непростительно, жалею себя. Но я этот пассаж, адресованную лично мне исповедь, пропустила мимо ушей, не поняла!..

Там, тогда, в сентябре…

– Мы должны расстаться. Я не могу больше так, – я не смотрела ему в глаза, и верила: он всё понимает, всё чувствует, и угадал мои намерения, может быть, даже раньше, чем о них узнала я сама.

– Нет! Не надо, доченька, не уходи, я же тебя люблю! – крепко схватил за руку – не вырвешься. Я и сама знаю, что не надо… Но уже всё. Я переступила черту. Бросаться на амбразуру, тоже говорил он, не так ужасно, как сидеть в окопе и дрожать, ведь самое страшное, что может произойти, уже случилось.

И боль от всех этих слов того чёрного дня «руками не потрогать, словами не назвать». Это намного хуже, чем смерть. Это – обжигающий холод внутри, от которого горячо глазам. Это – горечь – как после короткого летнего дождя…