Анри Труайя - Рассказы

— Идите!.. Не останавливайтесь!.. Будто ничего не знаете… На нас смотрят… Когда мы пройдем мимо этих дураков, я сообщу вам интересную новость…

Мы вошли в салон. Она уселась, указала мне на кресло и сказала бесцветным голосом:

— Я не ошиблась: портье Эжен сегодня вечером ужасно кашлял!

— Грипп?

— Посмотрим. Гостиничная докторша ни о чем не захотела рассказывать. А ведь моя судьба висит на волоске!..

— Ну а вы сами как себя чувствуете?

— Я никак себя не чувствую, я приспособилась терпеть.

И вдруг, вперив в меня свой блуждающий взгляд, она изрекла:

— А ведь это унизительно, что ни говорите, зависеть от какого-то портье, быть привязанным к телу, дыханию, душе какого-то портье. Когда подумаешь, что в этой гостинице полно более приличных людей, которые могли бы заболеть вместо него! Например, эта девушка, играющая в бридж, или этот седовласый господин, читающий газету, или даже вы! Ах! Мне снова не везет! Пойду лягу! Спокойной ночи!..

На следующее утро она ждала меня внизу. С видом заговорщицы, с бегающим взглядом, втянув голову в плечи, она мне сообщила:

— 38,5. Озноб. Сухой кашель. Докторша говорит о пневмонии верхушек легких. Хотят пригласить специалиста из Женевы.

И она удалилась.

Но когда я вернулся с прогулки, она поджидала меня на крыльце:

— Сдает сердце. Мерцающий пульс. Хрипы. Тише!..

Теперь каждый раз при встрече со мной она подзывала меня жестом, уводила в угол и со счастливым и одновременно перепуганным видом сообщала:

— Желтые мокроты.

Или же:

— Замедленное мочеиспускание.

Или еще:

— Сухие хрипы.

На пятый день ко мне подошла женщина, которую я с трудом узнал. Под обильным слоем пудры проступал череп; глаза круглые и неподвижные, как у чучела животного:

— Уколы камфары и прочее… Он не протянет до утра…

Синие губы растянулись в механической улыбке.

— Вы знаете, что это значит для меня, — добавила она.

— Вы же не будете…

— А то не буду, как вы говорите, но мы уйдем… уйдем… и мне придется только подчиниться. За первой же смертью в гостинице последует моя смерть! Крак! (Она щелкнула пальцами, будто повернула выключатель.) Ну что же! Проводите меня до моей комнаты, при условии, конечно, что вы не станете меня по дороге уговаривать. Вы мне так нравитесь, когда молчите!

На пороге она протянула мне руку, и вдруг гримаса боли исказила ее лицо. Челюсть задрожала, и впервые в ее глазах я увидел слезы.

— Я не могу оставить вас в таком состоянии, — вскричал я.

Она улыбнулась грустной улыбкой старого клоуна:

— Ваше присутствие ничего не изменит… Впрочем, я счастлива… Я… я плачу от счастья… Я чувствую себя такой же легкой, как пепел от сигареты!.. У вас есть сигарета?.. Спасибо. Такое впечатление, что с минуты на минуту откроются передо мной ворота этой серой тюрьмы… Ах! Я смогу бежать, лететь!.. Дайте огня…

Она шмыгнула носом и склонила к огоньку моей зажигалки свое сморщенное, мокрое от слез лицо:

— Я дую на огонек… пфуф!.. Это последнее воспоминание, которое у вас останется от мадам Нод!.. Прощайте…

Она вошла в комнату; я услышал, как она дважды повернула ключ в замке.

Я спустился в сад, поднял голову и отыскал ее окно на третьем этаже. Деревянные ставни были закрыты, но сквозь щели пробивался слабый свет. Я представил себе на секунду госпожу Нод, сидящую за столом с распущенными волосами, с устремленным в пустоту взглядом, дожидающуюся, надеющуюся, молящую о беспощадном сигнале. Но я быстро опомнился.

Конечно, она в конце концов уснет и завтра я встречу ее все такую же хнычущую и прихрамывающую. Вся эта история абсурдна. Я зря волнуюсь. Однако в саду, глядя на ночное небо, на серую дорогу, на долину, я долго терзал себя хмурыми мыслями, недовольный собой и другими, будто я сделал что-то предосудительное. В десять я вернулся в номер и лег спать.

Я проснулся рано утром, после тревожной ночи. И сразу же вспомнил о мадам Нод. Я упрекал себя за легкомысленное к ней отношение. Вчера, когда мы расстались с ней, она ушла в таком экзальтированном состоянии, что можно было опасаться умственного помрачения или нервного срыва, которые кончаются самоубийством.

Я поспешно оделся и поспешил к ее номеру. На стук никто не ответил. Я постучал сильнее.

Тот же результат. У меня екнуло сердце. Меня охватило ужасное предчувствие. Я позвал коридорного.

— А где мадам Нод? — спросил я сдавленным голосом.

— Она уехала.

— Что?

Я взирал на него ошеломленный, с безвольно опустившимися руками. Он продолжал:

— О, это целая история, мсье. Вчера вечером, в одиннадцать часов, я как раз был внизу, так как заменяю Эжена, и…

— Да, да, я знаю… И что же?..

— Она спустилась, у нее был странный вид. Спросила, как себя чувствует портье. Я ответил, что он вот-вот отойдет. Она побледнела. Я думал, она потеряет сознание. Но ничуть не бывало! Она начала кричать: «Быстро! Быстро! Принесите мои чемоданы! Позвоните, чтобы мне прислали такси…» Но до приезда такси она трижды посылала меня справиться о больном. Наконец в половине двенадцатого она уехала. Она оставила мне адрес гостиницы возле Ниона, куда я должен переслать ей мебель. Если хотите, я его вам дам.

Вот уже три месяца и восемнадцать дней Жан Дюпон искал повод порвать со своей любовницей, но как-нибудь так, чтобы не сказать ей просто: «Я тебя больше не люблю», — во что влюбленные женщины никак не хотят верить. Седьмого декабря в девять часов вечера он отправился к ней подготовить почву. Конечно, в этом случае лучше всего разыграть переутомление, чуть оттененное печалью. Конечно, несколько фраз придется сказать для начала, поэтому Жан Дюпон мысленно повторял: «Знаешь, я немного переутомился… Не обращай внимания… Нет, это пройдет… Небольшое истощение… Тебе не понять… Да, да, я слишком много работал в последнее время… Расскажи-ка лучше о себе, дорогая…»

Но «дорогая» в этот вечер совсем не походила на ту игривую молодую кобылку, к которой он привык. Глаза, мокрые от слез, покрасневшие раздраженные ноздри, а помада, как экзема, расползлась вокруг губ. Она не ответила, когда он чмокнул ее в щечку. Не пригласила присесть в кресло, в котором он устраивался каждую среду и каждую субботу на протяжении последних пяти лет. Она не прильнула к его мужественной груди, мурлыкая: «Ты пахнешь улицей». Не шепнула на ушко: «Я знаю, о чем ты думаешь, шалунишка!» Нет, она этого не сделала. Дениз Паке посмотрела ему прямо в глаза с выражением женщины, прячущей в ридикюле пузырек серной кислоты. Она произнесла замогильным голосом:

— Жан, я больше тебя не люблю. Нам следует расстаться.

— Что? — взревел он.

Неожиданная радость ошарашила.