Алексей Шкваров - Время греха: Роман

Но настал день, когда врачи изрекли:

— Мы начинаем выводить ее из искусственной комы. Это долгий процесс.

Приближающаяся смерть может исторгнуть из человеческой души самое сокровенное, то, что до этого, ни при каких условиях, он не позволил бы себе произнести даже мысленно. Роковой для каждого час открывает все то неповторимое, что есть в человеке, освобождает и вырывает из той среды, с которой он вынужденно или по рождению был сопричастен. Человек становится свободен от укоренившихся взглядов или привычек — сути своего грешного бытия, ибо все мы грешны… И если вдруг ему удается вырваться из холодных когтистых лап старухи с косой, то самим господом ему дается шанс забыть про свое прошлое, оставить в нем все дурное и грешное, которое Бог одним махом раздавил, превратил в прах, поднял вместе с телом над бездонной пропастью вечности и развеял, опустив бренные останки плоти на твердую землю, но вдохнул в них новую душу, давая теперь возможность обернуться уже окончательно к Его свету. Отступившая смерть перерождает человека. Должна перерождать! Если этого не происходит, и человек несмотря ни на что упорствует в своих заблуждениях, пороках и грехах, то конец его будет ужасен и разверзнувшаяся перед ним бездна окончательно поглотит нечестивца, которому предстоят вечные нескончаемые мучения его души, ибо плоть сгорит моментально в очищающем огне адского пламени. Не бесконечно милостивый Бог наказывает человека бедами, а человек карает сам себя плодами своего поведения. Но пока человек находится между жизнью и смертью, пока его судьба и душа висят на одном единственном волоске Божьей милости, у него есть время подумать, даже если эти раздумья длятся лишь доли секунды, вспомнить все свои прегрешения, покаяться и попросить прощения и у Бога и у всех тех, кому он принес несчастья. И если Он решит, да свершится Воля Его!

Вспышки памяти выхватывали из тьмы забвения какие-то эпизоды. Обрывки сознания постепенно выстраивались в единую цепочку, отдельные звенья которой блестели яркими цветами боли, другие, соединявшие их, напоминали тусклую, густо сплетенную паутину беспамятства. Все происходило не с ней, она была мертва и безучастно наблюдала за чужой смертью. От ощущения собственного безразличия к учиненному над телом насилию становилось легче, отступала боль. Надвигающийся на нее грузовик превращался в чернобородое лицо Зверя, заполнив собой все обозримое пространство. Кто-то скрючился на сидении машины или того, что от нее осталось. Красное и горячее стремительно заливает шею и грудь. Нет, не ее, чужую. Все застилает яркий туман боли, в который она погружается… Это свет. Голоса и нестерпимый свет лампы и сразу пелена боли. Нет, темнота дает облегчение. Солнце приносит боль. Но почему, сверкающий шарик, уходя за черные облака, во тьму, оставляет тонкий лучик, который она видит, каждый раз проваливаясь в непроницаемый мрак сознания. Зачем дрожащая струна связывает тело с жизнью? Ведь я же умерла!

Она вдруг видит бывшего мужа. Они стоят, держась за руки. На ней свадебное белое платье. Но это не дворец бракосочетаний. Это деревянная церковь с каким-то неповторимым запахом блаженного неземного спокойствия, уюта, тепла. Вокруг свечи. Множество белых свечей. Со стены на нее пристально, но с улыбкой, смотрит Богородица. Она ощущает тепло руки мужа, надевающего кольцо на ее палец. Вот оно… счастье! Но как ослепляет сияние бриллиантов! Какая резь в глазах и боль во всем теле!

Картинка угасла, словно кто-то задернул плотную штору, не позволяющую проникнуть ни единому лучику света. Лишь тьма, невесомость падения и шум ветра.

— Ну, наконец-то… благодарю тебя, Боже…

Но свет вспыхнул снова. Она вернулась в церковь и словно впервые увидела сына. Его взлохмаченные, цвета спелой ржи вихры, его открытый и одновременно твердый (отцовский!) взгляд голубых (ее!) глаз, подбородок с ямочкой (отцовский!), чуть припухлые румяные щечки. Он смотрит на нее с грустью и сожалением, но прямо, не исподлобья. Странно, все это время ее мысль не возвращалась к нему, не было и беспокойства, словно она заранее знала, что он будет счастлив. За ним сейчас стоит отец. Они дарят ей красные цветы. Это розы? Нет, это тюльпаны. Они ей нравятся больше.

— Какие они красивые… — шепчет она. Ее губы бесцветны и потрескались.

— Ты красивее их… — Ответ растворяется во тьме. Вспышки сознания ярче проблесков молнии, ударяющих с неистовой силой, дикой болью пронизывающей тело. Снова день. Ослепительное зимнее солнце. Нет, это не солнце. Это машина переливается в его лучах — он подарил ее перед свадьбой. Как она красива, как ярко пылает позолота ее краски, она горит, раскаляется, слепит глаза, приближается, превращается в толстенный прут, входит в ее грудь, обдавая невыносимым жаром, болью и расплавляя душу.

— Но я же продала ее! — Кричит она от нестерпимой боли.

И снова из тьмы на нее несется черный грузовик, превращаясь в Зверя. Его разинутая пасть, полная острых зубов, смердит, изрыгает ядовитую шипящую слюну и поглощает своей ненасытной бездной. Во тьме преисподней она слышит женские голоса. Они грубоваты, то уговаривают, то насмехаются, призывая вернуться к былому, безудержно скотскому, пьяному, наполненному сладострастной мерзостью порока, обмана, денег, денег, денег. Кто это? Лучшая подруга или мать?

— Нужна тебе его любовь? Бери, что можешь и бросай его! Хватит, попользовался! Живи для себя! Что ты другого не найдешь? Лучше? — Она не может разглядеть их лиц, одни бесформенные пятна костей и плоти. Видны лишь покрасневшие глаза с расширившимися, полными ярости зрачками, откуда вылетают обжигающие холодом искры, и рты, похожие на зев жабы с торчащими обломанными клыками. Нет, она узнает себя среди расплывшихся харь. Это она! Холодные глаза чуть прищурены. С губ срывается шипенье:

— Связался — долго еще будешь отмываться, праведник!

Жар в груди не стихает. Чей-то тонкий детский голос возражал, не соглашался, о чем-то просил, плакал. Но они его заглушали, выкрикивая наперебой.

— Плюнь на него, забудь! Пошел он со своей любовью! Смотри, как сверкают бриллианты! — Она закрывает глаза от нестерпимой рези.

Щекой чувствует чей-то взгляд с укоризной. Осторожно приподнимает веки. Это Богородица? Та самая, что была в церкви? Это ее тонкий голос звучал? Нет, тогда плакал ребенок. Что она сейчас говорит? Зачем я это сделала? Не знаю! Теперь и сама не знаю…

И снова муж. Он ласкает ее, он шепчет:

— Соски твои — две маленьких серны, груди твои — грозди винограда… Так говорил царь Соломон своей возлюбленной, простой девушке из виноградника, по имени Суламифь, и я повторяю за ним, моя любимая… — Ее тело куда-то уплывает, парит облаком над землей, из него вырывается сердце и словно птица устремляется в высь… вот оно… счастье. Но полет внезапно прерван страшным грохотом и скрежетом металла, она снова падает в ужасную бездну распахнутой звериной пасти, встречающей адским пламенем боли.