Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Елизаров, который не Емельянов, умер в 1919 году. Емельянов умер в 1975-м, оттянув пятилетний срок (дали десять, вступилась Крупская), потом ссылка в республике Казахстан. Знаете, за что? За то, что был знаком с Лениным. Какой отсюда следует вывод? Правильно. Никогда не разговаривайте с неизвестными, вдруг это окажется Ленин.

Станция метро «Елизаровская» – имени хорошего человека.

Стою я на выходе из метро, подходит ко мне незнакомец и говорит: «Слушай, не поверишь, я – гений!» Я ему: «Почему? Я верю». Дал ему пять рублей, гению чего бы не дать. Гений пожал мне руку и отправился на юго-восток.

В моем бесперспективном районе и топография какая-то специфическая. Шлаков вал, Химический переулок, Бросов тупик… Вот гуляю я долгим вечером, обласканный короткой луной. Рельсы лежат в траве, подъездные пути к чему-то. Смотрю и вижу: телефонная будка. А в ней женщина, режет себе вены опасной бритвой. Я спросил ее: «Вы это зачем?» – «Пошел мимо!» – грубо отвечает мне женщина. Я сказал ей: «Но почему?» – «По кочану», – говорит мне женщина. Я кивнул и ушел в троллейбус, который остановился на остановке.

Как сейчас помню, родился я в пятницу, 9 января, в день памяти Кровавого воскресенья. Роддом, в котором это случилось, располагался на проспекте Обуховской обороны между проспектом Елизарова и улицей Ольминского. Папа нес меня пешком по снежку, завернутого в теплое одеяло. Рядом шагала мама. Был я легкий, январь был снежный, до смерти Сталина оставалось два месяца без трех дней. До смерти мамы оставалось более полувека. Нести папе меня было неблизко. До Уездного проспекта, где мы жили в заводском деревянном доме, от роддома было километра два-три. Но для счастливого отца, которым мой папа стал, разве это расстояние – два-три километра?

Самое длинное путешествие, совершенное мной в младенчестве, – это путь от дома на Уездном проспекте до церкви Троицы, в которой меня крестили. Церковь эта в народе называется Куличом и Пасхой и расположена в дальнем конце проспекта Обуховской обороны. За восемьдесят лет до меня в этой церкви крестили Колчака, будущего русского адмирала, исследователя полярных морей и неудачливого верховного правителя взбаламученной большевиками России. Имя-отчество у него были как у меня – Александр Васильевич.

Так я стал человек крещеный.

Крестными родителями у меня были тетя Шура, папина двоюродная сестра, и только что тогда отслуживший в советской армии младший мамин брат Анатолий (Толя). Крестная, тетя Шура, всю блокаду пробыла в Ленинграде, занималась вывозом трупов, и впоследствии это сказалось на ее психике. В коммуналке на улице Марата тетя Шура обвиняла соседей в том, что они тайно проникают к ней в комнату и портят тети-Шурину мебель. В живых ее уже нет.

Крестный Толя был человек веселый. До женитьбы он играл на гитаре и балалайке и приохотил меня к этому делу. Помню, когда застолье, возьмет он в руки звонкий свой инструмент и запоет, легонько перебирая струны:

После свадьбы гитару и балалайку его супруга вынесла на помойку. Толя стал Анатолием Игнатьевичем и на Заводе турбинных лопаток, где он работал, дослужился до должности парторга. Ныне пребывает на пенсии.

У Васьки Табуреткина, юного хулигана из рассказа Алексея Толстого, был язык с бородавками, а у пожилого хулигана Жабыко, не помню имени, были страшные передние зубы. В щели между каждым из них помещались разнокалиберные монеты, чем он удачно пользовался при игре в трясучку. Кто не помнит, что такое игра в трясучку, напоминаю. Это когда в домик, сделанный из ладоней, кладут монеты, а потом эти монеты трясут. Играют двое – один трясет, а второй в какой-то момент его останавливает и говорит: «решка». Или «орел». Кому что взбредет в голову. Трясущий отнимает ладонь, и монеты, легшие «орлом» (или «решкой») вверх, достаются сопернику. Пик игры пришелся на прошлый век, на стык шестидесятых-семидесятых, мою веселую комсомольскую юность. Тогда вся школа, от третьеклассника до десятиклассника, звенела на переменках мелочью.

Щелезубого двоечника Жабыко, Ваську Табуреткина и меня связывает капитан Гаттерас. Тот самый капитан Гаттерас, что поднимался по склону действующего вулкана водружать над полюсом мира красно-синий английский флаг. Жабыко был одной из причин, почему я бежал из Купчино на улицу капитана Седова. Вот имя, для меня значимое, – капитан Седов. Я прочел о нем все, что мог. И в первую очередь – замечательную книгу Пинегина, человека, который вместе с капитаном Седовым плыл на «Святом Фоке» к полюсу. Седов полюса не достиг. Он скончался на острове Рудольфа, северной оконечности Земли Франца-Иосифа, и там погребен.

Знаете, как легко одурачить доверчивого читателя биографий? Очень просто. Выложить в общедоступном пространстве цепочку биографических фактов, унавозив ее в нужных местах намеренными гниловатыми вбросами. Так, как это сделано в «Википедии», в статье о Георгии Яковлевиче Седове. Вот выбранные места из статьи:

«Отец, Яков Евтеевич Седов, был родом из Полтавской губернии и занимался ловлей рыбы и пилкой леса. Когда он уходил в запой, пропивал имущество, и семья Седовых жила впроголодь; когда выходил из запоя, активно работал, и семья начинала жить сносно».

«Претензии и самомнение Седова были крайне высоки».

«Сам Седов допустил при подготовке экспедиции „шапкозакидательские“ высказывания и охарактеризовал цели экспедиции как чисто спортивно-политические».

«Традиционно экспедицию Г. Я. Седова называют „Первой русской экспедицией к Северному полюсу“. Однако этот термин несет в себе определенную подмену понятий, о которой полярник З. М. Каневский писал в научном журнале „Природа“: „Ни одна книга, ни одна статья по истории Крайнего Севера не обходилась и не обходятся по сей день без почтительного, а чаще – безудержно восторженного упоминания об экспедиции Седова. Словно она, без жертв и потерь, завершилась небывалым успехом, „покорением“ полюса, достижением поставленной цели! „Экспедиция выдающегося русского полярного исследователя Г. Я. Седова к Северному полюсу“ – вот что начертано на всех знаменах, как бы овевающих имя Седова. Какой полюс? Можно ли поминать всуе эту и поселе труднодостижимую точку, на пути к которой Седов прошел всего сто с чем-то километров? Сто из двух тысяч!“»