Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Тотьма. Я был в этом городе над рекой. Тогда он не казался мне мертвым. Очередь за черным портвейном, которую мы с приятелем отстояли, вытянулась, как змей Уроборос, поедающий свой собственный хвост. Люди покупали портвейн и становились в очередь снова. Больше одной бутылки в одни руки не продавали.

Мадисон купил там квартиру. Продал жилплощадь в Москве и переехал в Тотьму. Кто-нибудь знает такого психа, который поменял бы московскую прописку на тьмутараканскую? Я знаю. Зовут его Андрей Мадисон.

В последний раз мы виделись на Моховой улице, осенью 2008 года. Зашли в кафе, посидели, поговорили. Мне надо было возвращаться в издательство. Договорились, что, когда он снова приедет в Питер, то позвонит мне, и мы встретимся. Он приезжал, звонил, но чем-то я оказался занят, и встреча не получилась. А в январе следующего года Мадисона не стало.

В ста метрах от моего дома узкая, как учительская указка, улица Ольги Берггольц. Оттуда слышен стук блокадного метронома. В моем доме библиотека ее имени. Однажды я нарушил восьмую заповедь, украл из этой библиотеки томик Бунина с «Темными аллеями». Свой грех я искупил позже, когда мы уезжали с Седова, – отнес взамен две коробки с книгами. Не знаю, простит ли меня за это небесный покровитель библиотек, но буду надеяться, что простит.

Вон, Чивч, мой приятель, крал книги из библиотек сотнями. Заложит под ремень, сколько сможет (поверх штанов у него рубашка навыпуск), пузо втянет, чтобы переплеты не выпирали, и идет себе с невинной улыбкой мимо бдительного ока библиотекарш. А брошюры и книжки без переплета он закладывал вокруг голени за носки – попробуй угляди под клешами книжку.

Валька Чивч в доме на Седова, 21 был человек частый. Он являлся сюда непрошено, как татарин, да что татарин – как все татаро-монгольское иго одновременно. Как-то раз вхожу я в свою парадную, а в парадной Валька. Навалил на подоконник целую гору отпечатанных на фотобумаге страничек с «Зияющими высотами» антисоветчика Александра Зиновьева, читает. На дворе – застой, Брежнев сидит в Кремле, а он хохочет, как неумытый черт, которому пятки чешут, смешно ему, дураку, читать про город Ибанск и его окрестности.

Дом 21 по улице Седова из тех, что называются сталинскими. Он построен в 1953 году для работников Экскаваторного завода; тогда многие дома в городе возводились под конкретный заказ промышленных предприятий. Десятину отдавали строителям (одну десятую часть квартир) – после большой войны в строители шли в основном приезжие, своей жилплощади не имеющие, поэтому десятина им.

Мой отец полжизни отдал Экскаваторному заводу, в 48-м первый раз прошел через заводскую проходную на Мельничной улице и доработал на заводе почти до его развала и разграбления в девяностые. Работал-то он работал, но вот квартиру в заводском доме не заработал. Только в 70-м году в результате обменных хитростей мы переехали сюда жить.

Напротив нашего дома сад имени Чарльза Диккенса. Это я так его назвал, официально он Палевский. Я сидел здесь на садовой скамейке, качал в детской коляске сына и читал зеленокожего Диккенса том за томом. Если сын начинал плакать, я читал Диккенса вслух, сын слушал и успокаивался, не нужна была никакая соска.

В конце сада был общественный туалет, позже переделанный в кафе: это примерно то же, как на месте морга построили бы родильный дом.

Раньше, когда Крупа была просто Домом культуры Крупской, про нее знали разве что местные обитатели. Книжные спекулянты частично собирались в садике на Литейном проспекте за магазином подписных изданий или в подворотне того же дома, где магазин, потом ездили на Лесной проспект к Карле Марле, потом в Девяткино, за Трубу, куда-то еще, а потом спекулянты превратились в частных предпринимателей, ДК Крупской превратился в Крупу, и книгопродавческая тусовка осела в ней.

Крупу знает весь город. Основали ее бандиты. Главных достопримечательностей Крупы две.

1. Андрей Борисович Стругацкий, сын писателя-фантаста Стругацкого. Андрей Стругацкий держит в Крупе собственную торговлю. На Андрея фанаты-стругацковеды водят смотреть фанатов-стругацколюбов. У Андрея берут автографы. Хотя на детях природа и отдыхает, но тень от лавра, выращенного знаменитыми братьями, падает на него, как на яблоко падает тень от яблони, с которой оно упало.

2. Иосиф Аполлонович Каландия. Питерский еврей с фамилией мегрельских князей и отчеством олимпийских богов. Официально – директор книжной ярмарки ДК Крупской по связям с общественностью. Других директоров книжной ярмарки ДК Крупской в природе не существует. Человек с душой нараспашку, в которую ежели залетишь, так дверка сразу же и захлопнется и хрен когда-нибудь из этой темницы выберешься.

С Осей я знаком с юности. Тогда красивый, двадцатидвухлетний, он терся на скупке в «Старой книге» на Московском проспекте – в то время это называлось «на перехвате». Например, стоит человек в очереди сдавать книги, подходит к нему Ося, вытаскивает из пачки книжку американского писателя Джона Дос-Пассоса «42-я параллель» издания 1936 года, вслух читает на переплете цену «75 копеек», дает человеку рубль образца уже семидесятого года и берет с человека 25 копеек сдачи. Все довольны, особенно Иосиф Прекрасный. Книжка Дос-Пассоса по тогдашнему букинистическому ценнику стоит двенадцать рублей пятьдесят копеек. Прибыль Иосифа Мудрого – тысяча двести процентов с мелочью.

Сворачиваю я с Малой Щемиловки (нынешняя улица Полярников) на улицу капитана Седова, останавливает меня прохожий. «Как пройти на улицу Робинзона Крузо?» – спрашивает. Я чешу ухо, соображаю: «Какая такая улица Робинзона Крузо?» Потом резко бью себя по лбу и говорю: «Ну, конечно! Дойдете до улицы Дон Кихота, повернете с нее на улицу Дяди Степы, а там вам любая собака скажет, где улица Робинзона Крузо». «Спасибо», – благодарит прохожий и, довольный, идет, куда я ему сказал.

В одном из зеленых двориков, прячущихся за игрушечными строениями вдоль линейки проспекта Елизарова, жил мальчик на проволочной ноге. Еще на моей памяти нога у него была нормальная, отлитая из белого гипса, и все у него было как нужно – гипсовая пилотка на голове, гипсовый пионерский галстук, белые гипсовые трусы. Он стоял, гипсовыми губами играя на пионерском горне, а рядом стояла девочка, такая же гипсовая, как мальчик, – в гипсовом пионерском галстуке, в гипсовой пилотке на голове, в гипсовой пионерской юбке. Время шло, а они стояли вандалам и непогоде наперекор. Рухнул СССР, а они стояли. Ушла из жизни «Пионерская зорька», они стояли. Погасли «Ленинские искры», они стояли. Первой умерла девочка. В моем неблагополучном районе девочки умирают первыми. Ее свергли с постамента ногами пьяные выпускники ПТУ. Мальчика убить не успели, что-то их, наверное, напугало. Так он и стоял одиноко, крошился и осыпался гипс, пропали горн, пилотка на голове, отваливались куски от торса, на ноге оголилась проволока, и только гипсовый пионерский галстук, словно вплавленный, сидел на груди и, когда город спит, отсвечивал алым светом на короткой ленинградской заре.